хмурится, и тонкая морщинка ложится на лбу между бровями.

– Вы возвращались туда после войны? – Это утверждение, но интонация добавляет знак вопроса.

Себастьян изучает ее. Что-то особенное видится в складе ее лица, в ее глазах.

– Да, я вернулся, после того как меня освободили. – Он смотрит в окно, окунаясь мыслями в прошлое. Он ерзает на стуле, наклоняясь вперед и подпирая голову руками. – Как тебя зовут?

– Жозефина.

– Жозефина, – повторяет он, словно пробуя имя на вкус. – Кто ты, Жозефина?

Она отвечает вопросом:

– Вы сказали, что вернулись в Париж после войны. И что тогда произошло?

– Там для меня ничего не осталось. Я вернулся сюда. – Себастьян заглядывает в ее глаза, и такое чувство, будто он смотрит в глаза Элиз как тогда, много лет назад.

– Вы не догадываетесь, кто я?

Не совсем так. Он знает, кто она. И в то же время не знает, потому что это невозможно.

– Родственница Элиз?

– Она моя мать. – Жозефина вздыхает и отводит взгляд. – Ее отец обманул вас, – говорит она тихим голосом. – Мама не умерла. Я родилась в апреле, через восемь месяцев после того, как вы покинули Париж.

Осознание обрушивается лавиной. Он вскакивает со стула, дыхание застревает в горле. Воздух хлещет обратно в легкие, разбивая их своим потоком. Жозефина – его дочь. Ребенок Элиз. Их ребенок.

– Так Элиз жива? – в отчаянии спрашивает он.

Она кивает.

Себастьян подносит дрожащие руки к лицу. Целая жизнь вспышкой проносится перед ним. Жизнь, которую он мог бы иметь. Жизнь с Элиз и их ребенком.

– Но я писал ей! Я писал!

– Она так и не получила ваших писем. Ее отец спрятал их.

Себастьян прижимает ладонь к груди, пытаясь унять бушующее сердце. Он закрывает глаза, не в силах осмыслить весь ужас правды. Когда он снова открывает глаза, Жозефина пристально смотрит на него. Его взгляд устремляется к семейным фотографиям на каминной полке и возвращается к Жозефине. Себастьян не в состоянии соединить эти две вселенные.

Жозефина прослеживает за его взглядом.

– Почему вы прекратили поиски? – Она поднимается с дивана и встает перед ним. – Почему не разыскали нас?

– Я поверил ему. Поверил этому сумасшедшему. Я подумал, что ее расстреляли. – Мысли гудящим роем кружатся в голове. Теперь он не понимает, как мог поверить ее отцу на слово. И еще не понимает, почему потребовалось столько времени, чтобы правда выплыла наружу.

– Как ты меня нашла? – заикаясь, бормочет он.

– Письма. Я нашла письма в прошлом месяце, когда ездила в Париж и впервые встретилась со своим дедом. Мама расплакалась, когда получила их наконец.

– Где она? Почему она не приехала? Почему Элиз не поехала с тобой?

Глаза Жозефины скользят к фотографиям на каминной полке.

– Я хотела приехать одна. – Она замолкает. – Не хотела, чтобы она была здесь, если…

– Если что?

– Если обнаружится, что у вас другая семья.

Себастьян зажмуривается, представляя, какую боль почувствует Элиз, когда узнает, что он продолжал жить своей жизнью.

– Я никогда не забывал ее, – тихо говорит он. Ему нужно удержать дочь. Он хочет сказать, что все эти годы тосковал по ее матери, что его жизнь не была полной без нее. Без Элиз.

Дверь со скрипом открывается. Мэгги стоит в дверном проеме. Она выглядит измученной.

– Я постелила в комнате Люка. – Она переводит взгляд с Себастьяна на Жозефину. – Нашей гостье.

– Спасибо, Мэгги. – Себастьян переходит на английский. По выражению ее глаз он догадывается, что она уже знает, кто эта девушка. Должно быть, поняла это, как только увидела. – Ты останешься на ночь? – Он обращается к Жозефине по-французски.

– Merci, спасибо. – Она краснеет, и Себастьян задается вопросом, не планировала ли она остановиться в другом месте.

– Я очень устала, – говорит Мэгги. – Я иду спать. – Не дожидаясь ответа, она разворачивается и исчезает.

Себастьян и Жозефина остаются наедине. На мгновение повисает молчание. Сдержанностью и невозмутимостью она напоминает ему Элиз в момент их первой встречи. Значит, и с ней нужно быть максимально тактичным и терпеливым.

– Может, хочешь перекусить? – В делах практических он чувствует себя увереннее.

– Merci, – отвечает она.

Она следует за ним на кухню, и какое-то время они неловко топчутся на месте.

– Я могу поджарить гренки. – Он достает из хлебницы буханку нарезанного хлеба, включает духовку и выкладывает на решетку два ломтика.

– Чем вы занимались во время войны? – Ее вопрос застает его врасплох, пока он ищет масленку. Он замирает, затем, делая глубокий вдох, поворачивается к ней лицом, понимая, что эта мысль наверняка не дает ей покоя с тех пор, как она узнала о своем отце.

– Я был в гитлерюгенде, когда началась война. – Он должен начать с самого начала. – Ты знаешь, что это такое?

– Не совсем, – признается она.

– Это была программа для юношей в возрасте до восемнадцати лет. Гитлеровский способ создания молодой, лояльной армии. Мне было шестнадцать, когда вступление в организацию стало обязательным. – Он чувствует, что ищет оправдания для себя, а это явно лишнее. – Некоторые дети сопротивлялись. Они формировали свои группы, такие как «Лейпцигские банды» или «Пираты эдельвейса»[127], отказывались подчиняться, носили неформальную одежду и даже длинные волосы, слушали джаз. – Он замолкает, думая о том, как ребят отправляли в тюрьмы, где они, вероятно, погибали. Он переворачивает ломтики хлеба. – Но я не присоединился ни к одной из тех групп. Я был конформистом. Как и все в моей семье. – Он вдруг содрогается при мысли о том, что говорит и об ее семье тоже, ее бабушке и дедушке. – Меня послали в Париж в качестве переводчика. И там я встретил твою мать.

– Да, она мне рассказывала. И что вам приходилось переводить?

– В основном письма. Доносы. – Она смотрит на него так, словно ожидает большего, но он не станет оправдываться. – Жозефина. – Он не хочет прикладывать усилия к тому, чтобы ей понравиться; она должна составить собственное суждение. – Я не буду притворяться храбрецом. Скажу прямо: я был просто еще одной овцой в стаде, напуганный лет с шестнадцати и до тех пор, пока не встретил твою мать. Нет ничего достойного в том, чтобы так долго жить в постоянном страхе, и я вовсе не горжусь собой. Думаю, многие люди делали то, о чем теперь сожалеют. Я не ищу оправданий. – Он смотрит на Жозефину. – Я не был героем. – Он выдерживает ее взгляд. – Прости. – Слова застревают в горле. Он никогда раньше не каялся, не просил прощения. Он вытирает глаза, проглатывая твердый комок в горле. – Прости, – повторяет он.

– Я мало что знаю о войне. Люди предпочитают не вспоминать то время. Мама никогда