у дамы не сложилась: родителей и мужа репрессировали после войны, а она всю жизнь проработала в маленькой заводской библиотеке, куда её устроил главный инженер, потому что был безответно влюблён, он же защищал её от всяких проверок и в добавление к ничтожной зарплате выписывал премии.

Я настолько привыкла к её присутствию в нашем доме, что однажды, зашиваясь на кухне, чтобы накормить очередную ораву гостей, попросила помочь – почистить молодую картошку. Дама подняла выщипанные брови:

– Что вы, милочка, от неё кожа темнеет.

И в доказательство протянула ко мне ухоженные наманикюренные пальцы с подагрическими суставами. Возможно, её предки числились столбовыми дворянами, поэтому и сидели в сталинских лагерях. С картошкой я справилась сама, своих рук не жалея – молодость нельзя испортить.

Дон редко соглашался на просьбу гостей сыграть, в крайнем случае выбирал что-нибудь очень простое, короткое, но яркое и эффектное. Однажды по глупости я ему попеняла на желание произвести впечатление и получила злую отповедь.

– Это потому, что ты лишена истинного таланта. Была бы поэтессой, рвалась читать собственные вирши, соревнуясь с салатом «оливье». Но стишки кропает каждый второй, а такие исполнительские данные, как у меня, появляются три-четыре раза в столетие. Конечно, не все добиваются мирового признания. Это как повезёт. Слишком много составляющих. Если одна выпала или просто накренилась, образуется большая дыра, в которую со свистом вылетает мечта.

Как всегда я посещала все значимые выступления Дона. Участие в его творческой жизни было негласным правилом, к тому же мне это нравилось. Зарабатывал Дон по тем временам прилично, на прокорм хватало, шмотки он привозил из-за границы, но няню я нанять не могла. Отправляясь в театр, оставляла сына в кроватке, давала игрушки, книжку с картинками, ставила на тумбочку кружку молока.

– Когда захочешь спать, выпей молоко и погаси свет.

– Хорошо мама. А ты скоро придёшь?

– Не очень. Не жди, ладно? Если надо пи-пи – вот горшок.

Вернувшись в час ночи, я забирала пустой стакан, целовала спящего малыша в засохшие дорожки от слёз и садилась на кухне ужинать с Доном. Обсуждали дирижёра, оркестрантов, особенно подробно – успех, а если Дон остался собой недоволен, разговор затягивался до рассвета. В выходные дни, я накрывала стол в большой комнате, за которым мы собирались втроём, маленький Федя – на высоком детском стульчике. Но если я ставила тарелку сначала сыну, а потом мужу, он сердился: «Я твой единственный ребёнок, и обо мне ты должна заботиться в первую очередь!» Шалости, плачь малыша приводили Дона в ярость, мне тоже, походя, доставалось: «Столько уделяешь ребёнку времени, а он капризничает!».

Сам Дон продолжал жить ритмично, в темпе, который задавала музыка. Вольное веселие соседствовало с аскетическими фазами концертов, когда нервное напряжение достигало предела. За несколько дней до выступления он вёл себя странно: почти не разговаривал, подозрительно рассматривал еду в тарелке, по ночам часто пил воду и не прикасался ко мне. Ближе к началу его начинало потряхивать, он втискивался в угол дивана, зажимал потные руки в коленях и твердил, что никуда не поедет. Я нежно обнимала мужа, убеждая, что он гений, умоляла успокоиться, судорожно одевалась сама и вела его, отрешённого и безвольного, к машине. Только за кулисами Дон приходил в себя и с нетерпением ждал выхода. По сцене шагал уверенно, высоко подняв голову и уже чувствуя себя победителем.

Везде желанный, он ещё больше уплотнил график выступлений, вечно куда-то стремился, прессуя время до предела, словно заранее знал, как мало ему отпущено. Дона подгоняли страсти, мысли о превосходстве, которое нужно поскорее доказать всему миру. Субстанция гордыни вертелась в его мозгу со скоростью элементарных частиц в коллайдере. Склонная к неспешной созерцательности, я сбивалась с ног. По утрам Дон ещё видел сладкие сны, а я готовила завтрак, кормила сына и выгуливала Мотю – таксу, которую мы приобрели одновременно с ордером на квартиру. Вечерами металась с мужем по театрам, гостям, ресторанам, прижимая к ногтю свою природу. Не лишне вспомнить, что при этом мне надлежало оставаться трепетной любовницей.

Собираясь на спектакль или концерт, я не успевала толком нанести макияж и красиво уложить волосы. Между тем этот сын токаря, эстет по натуре, однажды, рассмотрев с высоты своего роста сооружение у меня на голове, скривился:

– Что за воронье гнездо?

То был не сигнал, а набат! Понятно: у девок, с которыми он ежедневно общается, причёски получше. В плотный и без того график я втиснула парикмахера, маникюршу-педикюршу, даже косметолога и почувствовала себя увереннее. Очень скоро во всей Москве нельзя было сыскать укладки лучше, чем у меня, включая двухцветные пряди, мода на которые пришла через десять лет. Редкий мужчина на улице не оборачивался мне вслед, и Дону это нравилось, но интуитивно я чувствовала, что внешний вид – лишь частный случай притягательности. Вокруг скрипача вертится слишком много творческих женщин, ярких и содержательных, поэтому важнее доказать самодостаточность, лучше творческую.

Как-то муж задержался в ресторане с музыкантами – меня на такие встречи он не брал, как непосвящённую. Я места себе не находила. Слезами его не удивишь, болезней он тоже не понимает, даже презирает, надо придумать что-то новое, перебивающее пошлую гравитацию. В школе я баловалась стишками – редко кого в молодости обошла эта проказа. Теперь навыки пригодились. Через полчаса на дверях спальни висел листок в клеточку из Фединой тетрадки по арифметике:

Я когда-то была девчонкой,

Танцевала и пела с душой,

А теперь вот стираю пелёнки,

Регулярно хожу в Большой.

В те стихи, что хвалила подруга

Я теперь заверну провиант.

Неужели объятья супруга

Задушили мой бледный талант?

Стихами это можно назвать с большой натяжкой, но муж остался в восторге и целовал меня долго и страстно. Ну, да, на него, не способного сочинить простой рифмы и нарисовать две параллельные прямые, а умевшего только играть на скрипке, мои вирши произвели впечатление, а поскольку всякое творческое начало Дона возбуждало, он тут же потащил меня в постель.

Замерев после сладостного взрыва, сказал:

– Ты даже не представляешь, как хорошо!

Добилась-таки своего! И чем?! Хотелось вырваться из объятий, убежать, уйти, слёзы невольно побежали по щекам.

– Теперь-то что не так? – с недоумением произнёс Дон.

– Объясни, – умоляла я, – что ты так неугомонно ищешь на стороне? Идеал? Может, его и нет вовсе?

Утомившись от пылкой работы, он лежал умиротворённый, закрыв глаза. Я уже и забыла о своём вопросе, и мои мысли разбежались по другим направлениям,