Шрифт:
Закладка:
Рядом с мольбертом стояли холсты, прислоненные лицевой стороной к стене, и Мэри из любопытства повернула их к свету. Вот интерьер церкви — должно быть, его церкви, — написанный, вероятно, в летние сумерки, с нефом, погруженным в тень. На стрельчатых сводах лежал странный зеленый отсвет. Когда она отставила картину в сторону, это неожиданное освещение все не выходило у нее из головы. Поэтому она снова вернулась к ней и рассмотрела еще раз.
Возможно, этот зеленый отсвет был воспроизведен правдиво и являлся особенностью церкви в Олтернане, но он придавал полотну какой-то призрачный, жутковатый вид, и Мэри подумала, что, будь у нее свой дом, она не стала бы вешать эту картина на стену.
Девушка не смогла бы объяснить охватившее ее ощущение беспокойства, но казалось, будто некий дух, ничего не зная об этой церкви, пробрался внутрь и наполнил сумрачный неф атмосферой совершенно чуждой святому месту. Поворачивая картины одну за другой, Мэри заметила, что во всех есть что-то отталкивающее: прекрасный этюд пустоши у склона Бурого Вилли в весенний день, с облаками, клубящимися высоко в небе над каменной вершиной, портили темный цвет и форма облаков, довлевших над пейзажем, делая его мрачным, и везде присутствовал тот же зеленый отсвет.
И тут Мэри впервые задумалась, не может ли быть, что у Фрэнсиса Дейви, по прихоти природы родившегося альбиносом, каким-то образом нарушено цветовое восприятие, так что он видит все в искаженном свете. Это многое объясняло, но даже теперь, после того как она снова повернула холсты лицом к стене, ощущение беспокойства не проходило. Она продолжала осматривать комнату, но это почти ничего не дало ей: мебели было мало, безделушки и книги отсутствовали вовсе. На письменном столе даже не оказалось корреспонденции, — похоже, им пользуются редко. Мэри побарабанила пальцами по полированной поверхности, думая, не здесь ли Фрэнсис Дейви сидит и пишет свои проповеди, и непроизвольно открыла узкий выдвижной ящик. Он был пуст, и девушке тут же стало стыдно. Она уже собиралась его закрыть, как вдруг заметила, что уголок бумаги, которым было выстлано дно, загнулся и на обороте что-то нарисовано. Мэри вынула бумагу и взглянула на рисунок. На нем опять был запечатлен интерьер церкви, но на сей раз на скамьях собрались прихожане и сам викарий стоял на кафедре. Сперва Мэри не заметила в рисунке ничего необычного; вполне естественно для викария, владеющего карандашом, выбрать такой сюжет. Но, посмотрев внимательней, девушка поняла, в чем дело.
Это был вовсе не рисунок, а карикатура, гротескная и ужасная. Прихожане были в капорах и шалях, в нарядной одежде по случаю воскресной службы, но на их плечах вместо человеческих художник изобразил овечьи головы. По-дурацки разинув рты, с тупой, бессмысленной торжественностью животные внимали проповеднику, и их копыта были сложены для молитвы. Тщательно нарисованные овечьи морды словно были наделены чертами живых людей, но выражения их были абсолютно одинаковыми: как у идиотов, которые ничего не знают и знать не хотят. Проповедник в черном одеянии и с ореолом волос был Фрэнсис Дейви, но он пририсовал себе волчью морду, и волк насмехался над стадом, сидящим внизу.
Это была пародия, кощунственная и страшная. Мэри быстро сложила рисунок и засунула бумагу обратно пустой стороной кверху, затем она задвинула ящик, отошла от стола и снова села в кресло у огня. Она случайно обнаружила секрет, узнавать который ей совсем не хотелось. Это ее ни в коей мере не касается и должно было остаться между художником и Богом.
Когда девушка услышала на дорожке снаружи шаги хозяина, то торопливо поднялась и отодвинула свечу от своего кресла, прячась в тень, чтобы лицо не выдало ее при встрече.
Кресло стояло спинкой к двери, и Мэри сидела, ожидая хозяина. Но Фрэнсис Дейви так долго не входил, что девушка наконец обернулась, прислушиваясь к шагам, и тут увидела священника, стоявшего за креслом; он вошел совершенно бесшумно. Она вздрогнула от неожиданности, и тогда хозяин вышел на свет, извиняясь за свое внезапное появление.
— Простите, — сказал он, — вы не ожидали меня так скоро, и я прервал ваши мечты.
Девушка покачала головой и пробормотала извинения, после чего викарий сразу же спросил гостью о здоровье и о том, как она спала, одновременно снимая пальто и становясь перед огнем в своем черном священническом одеянии.
— Вы что-нибудь ели сегодня? — спросил он, и, когда Мэри ответила отрицательно, он вынул часы, показывавшие без нескольких минут шесть, и сверился с часами на письменном столе. — Мы уже однажды ужинали вдвоем, Мэри Йеллан, поужинаем снова, — сказал викарий, — но на этот раз, если не возражаете и если вы достаточно отдохнули, вы сами накроете на стол и принесете из кухни поднос. Ханна должна была все приготовить, и мы не станем опять ее беспокоить. Мне же нужно кое-что написать. Надеюсь, вас это не затруднит?
Мэри уверила его, что отдохнула и больше всего хотела бы оказаться хозяину полезной. И тогда он кивнул и сказал: «Без четверти семь» — и повернулся к ней спиной; она поняла, что ей следует удалиться.
Мэри отправилась в кухню, слегка сбитая с толку внезапным появлением викария и радуясь, что в ее распоряжении есть полчаса, поскольку была не готова к разговору. Возможно, ужин будет недолгим, и потом хозяин снова вернется к письменному столу и оставит ее наедине со своими мыслями. Лучше бы ей не открывать тот ящик. Воспоминание о карикатуре неотступно преследовало ее. Мэри чувствовала себя как ребенок, который узнал нечто запретное, и теперь, повесив голову, виноватый и пристыженный, боится выдать себя неосторожным словом. Было бы спокойнее поужинать одной в кухне, если бы викарий обращался с ней как со служанкой, а не как с гостьей. А так его учтивость, странным образом сочетавшаяся с привычкой командовать, делала ее положение неопределенным. Мэри принялась собирать ужин, чувствуя себя гораздо уютнее здесь среди знакомых кухонных запахов и с тревогой ожидая боя часов. На церкви пробило без четверти семь, время истекло; и она понесла поднос в столовую, надеясь, что лицо не выдаст ее чувств.
