Шрифт:
Закладка:
Гордость помешала ему кому-нибудь пожаловаться, за исключением Кристины, которая обязана делить с ним горе и радость на правах жены, супруги и тетки-жены.
И вот он сидит. Но ему не по себе. К тому же и темно. Самое время для духов и прочей нечисти.
Поэтому дедушка оставил дверь открытой.
На мельничном ручье за деревней щелкают, вовсю заливаются соловьи. Их и отсюда слышно, и мой дедушка мог бы в кои-то веки их послушать. Но кто знает, может, и это подействовало б ему на печенку, теперь, когда ему повсюду мерещатся враги: поляки-католики, и поляки-евреи, и евреи-цыгане — тут имеется в виду Мари, — и цыгане-итальянцы, и еще невесть кто.
Итак, он ничего не слышит. Разве только легкий шорох падающей наземь ветки — возможно, это вороны в соснах за коровником затеяли генеральную уборку до того, как предаться отдыху на своих спальных деревьях.
Итак, только шорох, в остальном — тишина.
Все огни в доме потушены.
Или это звезды?
Мой дедушка, облегчаясь, раздумывает между двумя присестами: что ему теперь делать?
А затем пускает в ход захваченную с собой бумагу — сообщение Бризена о том, что Пильхова хибара не подлежит продаже. Слегка покряхтывая, оттого что пришлось наклониться.
Он, собственно, мог бы уже встать, но продолжает сидеть.
И даже, как мне кажется, слушает соловьев. Во всяком случае, закрывает глаза и медленно откидывается назад.
Какой мир кругом!
И душа моего дедушки устремляется вон из тела. На выселки. И он говорит вслух:
— Если вы не уйметесь, я до вас до всех доберусь.
Так что же — сказать ему уже сейчас, в этот короткий миг душевного мира, что он слишком много на себя берет?
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Подь-подь-подь.
Что бы это значило? Голубь ли воркует? Кошка ли мурлычет? Или то хрипло-звонкое ржание молодого жеребца: почуяв за дверью конюшни движение, он пугливо отвернул от яслей узкую голову, тщетно ожидая, что дверь откроется.
Это Плонек, думает Офка, содрогаясь в полусне, это он красными глазами оглядывает крыши в своей шкуре красного кота, влача за собой огненный хвост предсмертных криков.
— Курочка, — говорит Ястшемб, — курочка, подь сюда.
Яростные палящие дни. Пожарище заката. А потом опускается ночь со своими светилами, их широкие, низко свисающие хвосты метут небо.
Ёша, языческий бог, и другие боги — Помян и Свист-Посвист — долго беседовали через частокол, а потом сидели на валу и говорили со старым домашним духом, Хованцем. Проводив их, Хованец воротился через щель между дверными петлями, прянул в воздух — и на чердак.
Боги ушли, а с ними ушла и ночь — ночь, что подобна тису, в ней бесследно тонут крошечные молнии ранней зари, эти острые копья, что рассыпаются язычками огня, но их сменяют все новые и новые язычки, пока дерево-тьма, шумя крылами, не улетает, — лебедь-призрак.
Яркое утро. Никто не знает, как наступает утро после ночи, в которой тебя не было: а оно все снова встает и подходит к окошку, к нише, откуда убрали тяжелые ставни, — все снова и снова.
Месяц оставил в небе свой бледный след — тонкий серп. Лель и Полель побежали вперед, эти звезды-близнецы, или, как их называют латиняне из Византии, братья Диоскуры.
Спящая Офка закинула руку за голову, под густые волосы, что разметались по плечам, спокойная, как застывшая волна. И только ее дыхание нарушает тишину, отдаваясь легкой зыбью в висках и чуть заметной дрожью жилки на груди, и беззвучно улетает, чтобы снова вернуться.
Поди сюда, курочка, поди.
Офка взметнула руку и проснулась с криком. Он склоняется над ней и снова укладывает ее на подушки, прислушиваясь к реву рога, что прозвучал вдалеке и едва пробился сквозь крик Офки.
Это старый Стшегония. Он возвращается раньше, чем ждали. Надо было нам еще вчера ускакать.
Девушка очнулась.
— Твой отец, — говорит Ястшемб.
И снова мысль: наши четыре дня кончились, но никто их у нас не отнимет.
Но вот сигналы приблизились: три рога. А теперь стук в ворота и бряцание мечей.
Ну и странные же духи навестили сегодня дедушку, воспользовавшись открытой дверью.
Он повалился на бок, он двигается, он говорит:
— О, Лель!
А теперь доскажем коротко весь этот эпизод, не вдаваясь в вопрос о том, как дедушке пришел на ум Ястшемб, его старейший пращур, который пользовался покровительством Болеслава Храброго, — это будто бы он приказал подковать лошадей в войне с полянами, — не вдаваясь и в то, откуда взялась тут Офка Стшегония, и о ней живет предание, но оно касается событий, имевших место лишь триста лет спустя; Офка потом не один десяток лет томилась в силезском монастыре, прежде чем сойти в безымянную могилу.
Человек же, который звался совсем не Ястшемб, а скорее Збилут, вышел навстречу старому Стшегонии и открыл ему ворота — мечом.
И лишь благодаря тому, что за него заступился некто из рода Олавы — возможно, что Имко, — порубанный спасся, его без сознания увезли в родовой замок. И все же он выжил и в 1295 году участвовал в Гнезене в коронации короля Пшемислава, — однорукий, седой как лунь и — без языка.
В дверь, куда он вошел непрошеным гостем, Стшегония вонзил два кинжала. С тех пор старик всегда носил на железной шейной цепочке, в память о Ястшембе, или Збилуте, короткий кинжал.
В заключенье скажем просто: таково
Четвертое явление духов
На сей раз это очень старые духи. И все какие-то не разбери-поймешь. Они и сами путаются в названьях лиц, родов и племен: Стшегония, Ястшембец, Авданец, Олава, Завора, Старикон; путаются в злых и добрых божествах и духах: Помян, Свист-Посвист, Плон и Плонек, Ёша и Хованец. Имена, одни лишь имена. Тьма, ясный день, лебедь-призрак и роги. Древние, древние духи.
С криком прибегает Кристина, светя конюшенным фонарем, и видит: дедушка повалился на бок и лежит распростертый на сиденье. Она трясет его, сажает, а дедушка, придя в себя, спрашивает:
— Что случилось? — поднимается, вытаскивает руку из второго отверстия, и уж настолько-то он сельский хозяин, чтобы, покатав между пальцев прилипшее дерьмо, сказать
