Шрифт:
Закладка:
— Это я допускаю, с этими его идеями вы скорее всего были несогласны. И я имею в виду другие его взгляды, которые вы целиком разделяли.
— Вы имеете в виду отношение к сталинским лагерям или к советской власти?
— Да, вот именно: вы вслед за Солженицыным занимали по отношению к нашему строю отрицательную позицию.
— Из чего вы можете сделать такой решительный вывод?
— Из того факта, что вы редактировали «Архипелаг ГУЛаг». Вы ссылаетесь на юридические тонкости, на то, что Воронянская, дававшая на этот счет показания, умерла и не может подтвердить свои показания. Да, она мертва, и, к сожалению, подтвердить ничего не может. Но у нас есть два ее письма к Солженицыну, в которых она прямо об этом пишет (показывает на папку, лежащую перед ней на столе).
— Этого не может быть. Ничего подобного она писать не могла.
— Именно так она написала, а письма — это уже юридический документ, и опровергнуть его нельзя.
— Повторяю, к «Архипелагу ГУЛаг» я отношения не имел и даже этой рукописи не читал.
— Читали, читали, и не только читали, но и исправляли слог автора. Мы это знаем и нисколько в этом не сомневаемся. Редактировать вы умеете, вы человек квалифицированный, это видно по вашей правке статьи Хейфеца и по вашей рецензии на эту статью.
— Вы неправильно называете рецензией черновые заметки, написанные мною по ходу чтения и так и оставшиеся в черновике; они даже не перепечатаны на машинке. Я не собирался их распространять, только записал для памяти отдельные мысли.
— Да, я знаю, это черновые наброски, но в них сказались ваши подлинные, тщательно скрываемые мысли. Например, Хейфец пишет в антисоветском духе о событиях 1968 года в Чехословакии, а вы еще добавляете: не только 1968, но 1956, не только Чехословакия, но и Венгрия.
— Вы неверно передаете мой текст. Я писал иначе. Я писал, что для Бродского и многих молодых людей его поколения не Чехословакия, а Венгрия оказалась особенно важной. Это были трагические события, когда столкнулись две вооруженные силы, и молодым людям его поколения положение представилось безысходным. Я хорошо знаю, как молодежь в те годы переживала эту трагедию, и в констатации этого факта ничего антисоветского нет.
— Настоящие комсомольцы сделали из этих событий другие выводы: их коммунистическое мировоззрение только укрепилось. Вы же пишете об антисоветской реакции на венгерские дела. Разве так должен оценивать события советский преподаватель? Насчет же того, что это частное письмо, лучше не говорить — вы помогали Хейфецу создать антисоветский документ для Самиздата. Это так же не частное письмо, как ваше «Воззвание к евреям, уезжающим в Израиль».
— Об этом письме, мне кажется, и говорить неловко. Оно было написано мною для моего зятя и представляло собой попытку отговорить его от эмиграции, которую я считал и продолжаю считать губительной.
Николаев: Вредной, неправильной в смысле борьбы против нашего строя…
— Нет, губительной для человека, решившего эмигрировать. Я писал о том, что он отрывается от своей культуры и не примыкает ни к какой другой…
— Ваша главная мысль другая. Вы утверждаете, что бороться за свою свободу, за многопартийную систему следует здесь, дома. Вот ваша фраза из этого документа: «Одно независимое слово, сказанное здесь, стоит дороже многолюдных демонстраций под окнами советского посольства где-нибудь в Вашингтоне».
— Я в этом уверен — бороться за справедливость следует в своей стране, и в этом я не вижу никакого криминала.
— А вот что вы еще пишете: «Зачем вам чужая свобода? Что́ с того, что вы сможете на площади перед Капитолием провозглашать лозунги? Ведь вы и теперь можете выйти на Красную площадь и требовать свободы для Анджелы Дэвис. Оттого, что вы воспользуетесь чужой свободой, Павла Литвинова не выпустят из лагеря и не создадут многопартийной системы…»
— Так ведь это же не я здесь требую многопартийной системы, я оперирую возможными доводами моего адресата.
— Нет, это ваши взгляды и ваши требования. Письмо же это совсем не частное, — вы знали, что ваша дочь широко знакомила всех своих друзей с ним.
— Этого я не знал и думаю, что, если кто-нибудь мое письмо показывал, то не дочь.
— Вы не знали, а мы знаем. Да и вы, конечно, знали, просто вам невыгодно в этом признаться. Знали — и даже поощряли. Дали же вы экземпляр того же письма Копелеву, который распространил его в Москве; Копелеву — а не кому-нибудь другому. В Ленинграде письмо пустила по рукам ваша дочь, в Москве — Копелев.
— Копелеву я действительно дал единственный экземпляр письма; у него в тот период была та же опасность — его дочь думала об отъезде, и он попросил у меня письмо, чтобы показать ей: он надеялся, что мои доводы помогут ему убедить дочь в гибельности эмиграции. Распространять мое личное письмо я его не уполномачивал.
— Не сомневаюсь, что вы стремились к этому. В вашем письме антисоветский характер носят не только фразы, которые я привела. Вот, вы еще в начале пишете: «Я буду называть себя евреем до тех пор, пока будет существовать дискриминация». Это вас-то подвергали дискриминации? Вас, который был (в этом месте Круглова единственный раз проявила оживление и даже темперамент) профессором института, членом Союза писателей, который широко печатался в разных издательствах? В этом тоже сказалась ваша антисоветская, враждебная позиция. (Я попытался довести до ее сознания, что речь идет не только о дискриминации лично меня, но что если где-нибудь в каком-нибудь углу мира существует гонение на евреев, я, даже не считая себя евреем по культуре, не имею морального права отрекаться от своего еврейства — это было бы с моей стороны трусостью и низостью. Я приводил ей слова польского поэта Юлиана Тувима, которые любил цитировать Эренбург: «Есть кровь, которая течет в жилах, и есть кровь, которая течет из жил. Я еврей по этой второй крови». Так вот, пока где-то будет течь кровь из жил евреев, я буду евреем. Вот что означает моя фраза: «Я буду называть себя евреем до тех пор, пока существует дискриминация». Все эти слова скользнули мимо нее, даже, кажется, не задев ее слуха; в ее задачу вовсе не входило — слушать, ей нужно
