как солярный лев

4

и спрашивает меня

Лев Рубинштейн:

отчего бы нам не вернуться

к позабытому искусству силуэта:

специальный экран и свеча и лица поворот

обведенную тень зачерняешь углем

переносишь молчанье по клеткам –

получается очень похоже

5

хочется героя – оживленного, реального

с речью кружевной и в бархате поступка,

с тайною рождения и необъятной спальнею,

где всегда прохладно, сладостно и хрупко

офицер в отставке ставший вдруг философом

референт Зиновьева, депутат Конвента.

Вечностью покрытый как налетом розовым

благородный и высокий лоб интеллигента

Пригласят художника. Несколько застенчив,

я вхожу и кланяюсь. И ученой крыскою,

втиснутой в камзол, во фраке ли, во френче

по лицу прекрасному кисточками рыскаю.

полицейским шпателем, пальцами в белилах

до святой святых прикасаясь трепетно.

Если Он господствует на Фаворе – в – силах –

что я? инструмент его? тень великолепия?

Смутное сознание – будто свет рассеянный.

Да не перед ним ведь я! Прямо перед Вышним,

чья рука осыпана роскошью музейною

для раба и жертвы на закате пышном…

6

и спрашивает меня

Лев Рубинштейн:

это правда ли что в Ленинграде

все дозволено

как же тогда:

страшный суд и моральный закон

и главное – облако дружбы связующей нас

разреженный край

тучи Господней

7

читали одни и те же

книги

но хочется реже и реже

встречаться

чтобы кровинками земляники

утренней, свежей

россыпью речи нечастой

усыпанный вечер

был как последний выдох

после вздоха

поговорим же о видах

Венеции что ли

где лев залетный с Востока

и развитый свиток

со словом редчайшим

как царь на престоле

и наконец молчанье –

целое море

путеводителей и открыток

1981

«благополучие в работах…»

благополучие в работах

барочных раковин посмертные лучи

когда включают боль на малых оборотах

и звякают витиеватые ключи

когда кирпичные автомобили

светло и судорожно трогаются вверх

из масляного изобилья

где свет над колокольнею померк

любое мыслимое время

утоплено в цветах но тонет в полумгле

на тихой скорости сквозь парк миротворенья

мы проплываем по живой земле

по шевелящейся и мягкой –

в барочных сумерках мы слышим под собой

вздох пневматического вакха

и вскрик венеры спиртовой

«апокалипсис бумажный типографский…»

апокалипсис бумажный типографский

образ мира на форзаце

отпечатаны в четыре краски

флаги ста шестидесяти наций

божий мир спресованный в брошюрку

свет подсолнечный подлунный

сжавший горло петербургу

ленинград и венецийская лагуна

пирамиды и в раздавленном ангкоре

полумертвые с большими животами

ости революций и теорий,

словно бы они уже восстали –

умершие, словно бы охрипла

медная труба в устах посланца

заяц невзаправдашний и гиблый

отсвет пластикатового глянца

осеняет ангела, не то что

человека

«на востоке сердцебиенья…»

на востоке сердцебиенья

за чертой медицинской жизни

где превращается в марево в пену в шипенье

воздушный мрамор бетонных строений

где руина коммуникаций

напряжена до звучанья

эоловой арфы а ветер изображают

с лицом человека раздувшего щеки

на востоке дыханья

на самом восточном востоке

где жилище слов подымают высокие крыши

где жалюзи опускают –

столько света от моря и столько тепла от песка

что по решетчатой лестнице солнечных палок

по разграфленной беленой стене

можно взобраться пролезть на чердак

и смотреть

и увидеть

на востоке невероятного полдня

какого-нибудь человека

«если творчество слова и творчество изображенья…»

если творчество слова и творчество изображенья –

это победа над смертью

то все остальные мертвы и мертвы от рожденья

– Живы, Господи, живы

но живы как-то иначе, не так, по-иному –

в очередях и дешевых изданьях

в крестной дороге с работы к недоброму дому

в раненых семьях

я не могу ни понять ни усвоить язык демократа

жалость переходящую в зависть

творчество – это победа над смертью откуда возврата

не было для человека

это не бегство от жизни но это вторженье

в мир ограниченный смертью

за горизонт где сливаются слово, изображенье

и многоярусный грохот житейского моря

– Живы, Господи, живы!

«не благодушествует майков…»

не благодушествует майков

не благоухает фет

море опиумных маков

полоумных рукомашущих бесед

океан вечернего камина

утопая в креслах и в хандре

не переплывет шальная сонатина

шаль спадает на пол на ковре

словно горка письменного пепла

и по клавишам сгоревшего письма

не скользит рука – но как великолепна

как желанна захолустная зима!

ничего на целом свете кроме

вьюги пламени и лая со двора

даже будущее не ночует в этом доме

даже фортепьянная игра

не звучит, но впитана в обои

и в обивку мебели, живет

молча, пристально перед собою

глядя – глядя в точку в пустоту вперед.

«на выживание испытаны три поколения леших…»

на выживание испытаны три поколения леших

опухоль центра и метастазы предместий

даже цветы населившие Пригород взвизгивают и брешут

словно