из разваренного риса и кусков жирного сала вместе с кожей, съела Александра. Если Татьяне Николаевне через день дочки умницы передавали магазинные котлеты, то фрукты для леди Александры уже закончились. Все причастные отметились и благополучно забыли.

— А молодой человек посуду отнести не мог? — не умолкает санитарка. — У нас здесь не санаторий, а больница. Государственная, между прочим. За копейки работаем.

— Вот, возьмите, — ошарашенный Воронцов достаёт из кошелька крупную купюру, и кухонная работница, ловко засунув её в собственный карман, удаляется, гремя пустой посудой.

— Кирилл, давай скорей уйдём, — прошусь я. — На вешалке висит пакет, там моя одежда.

Мужчина снимает пакет, поворачивается и неожиданно наклоняется над неподвижной соседкой.

— Простите, я вас не слышу, — произносит он.

— Кирилл, она не разговаривает, — говорю я.

— Что-то шепчет, — качает головой он. — Может, ей врача позвать?

— Нам бы кто позвал, — кривит губы леди Александра. — Я, конечно, извиняюсь, но вы, случайно не из медиков?

— Нет. И рядом не стоял, — признаётся мужчина и выворачивает содержимое пакета на кровать. — Давай, солнышко, собираться.

— Сначала трусики, — шепчу я.

— А почему ты ходишь без трусиков? — удивляется он.

— А как мне в туалет ходить? Кто мне их снимать будет? Чуть локтем рубашку приподняла, прижала и можно на унитаз сесть, — пытаюсь объяснить.

Кирилл натягивает мне трусики, после чего джинсы. Снимает халатик, рубашку и застёгивает лифчик.

— Поправь, — прошу я.

Он тянется к защёлке.

— Грудь мне поправь, — ещё тише повторяю я, чувствуя, что краснею. — Она неудобно легла.

Мужчина приподнимает грудь и поправляет её в чашке лифчика. Затем вторую. Сверху надеваем маечку. Воронцов быстро забрасывает в освободившейся пакет мои нехитрые пожитки. Сок, воду и сладости я оставляю соседкам. Кирилл предлагает всё это выбросить, но я вовремя наступаю ему на ногу.

— Поищу Марка, — решает мужчина и выходит из палаты.

Я остаюсь его ждать, стоя возле кровати так и оставшейся для меня безымянной женщины. Случайно бросаю взгляд на её неподвижное лицо и вижу, что прямо на меня смотрят ярко-зелёные, совсем не выцветшие от возраста изумрудные глаза. Мои собственные глаза. Невольно наклоняюсь, потому что мне кажется, что губы женщины двигаются.

— Вы что-то хотите сказать?

— Любила его. Очень, — голос совсем слаб, но слова хорошо различимы. — Но не стала меняться, подстраиваться, покоряться. Держалась за свою жизнь. Больше не хочу. Его нет и меня тоже. И счастья нам не было. Прожила пустоцветом. Забери. Всё, что ещё осталось, забери. Драгоценный мёд хранится веками, а ты не храни. Пусть он станет теплом, которым можно поделиться. Согрей его и согреешься сама.

Тонкие пальцы хватаются за мои, виднеющиеся из лангеты, наложенной на правое запястье.

— Забери, забери, — бьётся в моей голове раненой птицей затихающий голос. — Забери.

Я чувствую, как по моей руке, через кончики пальцев проникают горячие тонкие молнии. Вижу, как они бегут по моим венам, золотя их изнутри и окружая мой драгоценный сосуд. Я пытаюсь сопротивляться, защитить сладкий мёд, не дать ему согреться, забурлить, потечь, обнажая треснутые стенки. Я сама, в себе, мне достаточно. Жар обжигает сердце, душу, рвёт по живому, рушит монолит хрупкого сосуда. Я помню, как долг и болезненен подобный ожог. Я уже проходила. Но огонь не гаснет. И я падаю прямо в крепкие и, надеюсь, надёжные, сумеющие меня удержать руки любимого.

— Давление нормализовалось. Софи, давай, возвращайся, — я снова лежу на кровати. Лифчик расстёгнут, но грудь прикрыта майкой. Марк несильно хлопает меня по щекам.

— Что случилось? — спрашиваю я. Внутри всё ещё горячо. И я переполнена отголосками своей, а, может и чужой боли.

— Соседка ваша умерла. У неё были предсмертные конвульсии. Ты, видимо, взяла её за руку и испугалась. Упала в обморок. Хорошо, что Кирилл успел тебя подхватить и ты ещё что-нибудь не разбила и не сломала.

— Как умерла? — не верю я. — Она же со мной только что разговаривала.

— Она не могла говорить, — к нам подходит лечащий врач нашей палаты. — Это неврологов больная. У них мест не хватает. Тех, кому уже не поможешь, но они ещё дышат, переводят к нам. У этой женщины мозг фактически не работал. Вот и жила, пока сердце держало. Ладно, пойду отписывать тело. Его уже вывезли в специальную комнату, поэтому можете ехать. Лучше за покойником, чем перед. Марк, заберёшь больничный Софии Михайловны с утра. Сегодня мне уже нет времени им заниматься. София, в понедельник подъедете в наш травматический пункт на первом этаже. Дальше они будут вести вас. Если возникнут вопросы, где меня найти, знаете. К нам больше не попадайте. Выздоравливайте. Всем счастливо оставаться.

— Евгений Александрович, — удерживаю я врача. — Как звали эту женщину?

— Какую женщину? — не сразу понимает врач.

— Которая только что умерла.

— Я уже и не помню её фамилию. А звали Надеждой, — пожав руки мужчинам доктор быстро уходит, бормоча себе под нос слова известного хита: — Надежда — мой компас земной.

— Не стало Надежды, — вздыхает Татьяна Николаевна. То ли о покойной, то ли о себе.

— Всё, идём, — командует Марк и берёт мой пакет. — Кирилл, ты держи Софи за плечи. На всякий случай.

— Может, я лучше её на руках до машины отнесу? — предлагает Воронцов.

— Не лучше. Собьёшь перевязь на левой руке. С ней нужно быть очень осторожными.

— С перевязью? — сразу уточняет Кирилл.

— И с перевязью, я дома покажу, как её правильно фиксировать, и с рукой. Там всё ещё очень свежее. Чтобы не понадобилась другая операция. Такие травмы редко с первой операции удаётся правильно составить. И пальцами второй без лишней надобности не шевели. Там тоже могут быть осложнения.

— Идём, солнышко, — Кирилл обнимает меня за талию, крепко прижимая к себе. — Не торопись. Нам некуда спешить.

— Ты останешься на выходные? — не удерживаюсь я от волнующего меня вопроса.

— И на следующую неделю тоже, — отвечает он. — А там посмотрим. В любом случае я не оставлю тебя одну.

— Кирилл, я не ребёнок, чтобы со мной нянчится и не котёнок, чтобы жалеть…

— Софи, какая жалость? Мы ещё даже из больницы не вышли, а ты уже начинаешь. Солнышко, давай всё позже обсудим.

Мы покидаем тёмный вестибюль и выходим на яркое солнце. Тёплый, даже горячий воздух касается моих обнажённых рук, но я почему-то начинаю дрожать.

— Софи, плохо? — Кирилл останавливается и прижимает меня к себе. — Постоим немножко? Клади мне голову на плечо, так тебе будет удобнее.

Я закрываю глаза, прижимаюсь щекой к рубашке Кирилла и вдыхаю, словно спасительный кислород, его запах. Мне хочется закрыть глаза и, открыв их вновь, видеть только его. Свободными пальцами правой руки касаюсь его