очень пожилого, усталого человека, который, видимо, с большой натугой несет на себе тяжкое бремя величайшей ответственности»[648]. Сталин допускал ошибки, которые никто не смел исправить; он забывал имена (однажды он забыл имя Булганина, все тут же сказали, что у Булганина незапоминающееся имя). Он проводил все больше времени на даче, а не в своем кремлевском кабинете. «Пропадете вы без меня», – любил говорить Сталин своей команде[649]. Раньше они бы согласились; сейчас, наверное, нет. Будущее без Сталина становилось вообразимым.

Берия, несмотря на свойственную ему почтительность в личном общении, был острым на язык и часто отпускал язвительные комментарии по поводу вождя; остальные члены команды, опасаясь, что это подстрекательство к критическим высказываниям и с их стороны, реагировали осторожно. Хрущев, который сохранял привязанность к Сталину, начинал чувствовать, что иметь с ним дело – все равно что возиться с пожилым родственником. «Он страдал от одиночества, – вспоминал Хрущев, – тяготился оставаться без людей, ему нужны были люди. Когда он просыпался, то сейчас же вызывал нас по телефону, или приглашал в кино, или заводил какой-то разговор, который можно было решить в две минуты, а он его искусственно растягивал». Для членов команды, занятых управлением страной, это была пустая трата времени, но настоящей пыткой было ездить с ним в отпуск, а этого он также требовал. «Все время надо было находиться со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины». «Несколько раз и я был принесен в жертву. Берия подбадривал: „Послушай, кому-то надо же страдать“»[650].

Одиночество Сталина усугублялось тем, что он почти полностью разорвал отношения с двумя своими оставшимися в живых детьми, Светланой и Василием, а также арестом большего числа его родственников, включая близких ему людей. Брак Светланы с Юрием Ждановым не складывался: Юрий всегда был занят, помимо прочего, Сталин с явным удовольствием наставлял его в том, как применять к науке навыки борьбы с фракциями, которые Сталин оттачивал в 1920-x годах[651]. Светлана оставалась дома, в квартире Жданова, она составляла для Юрия библиографию изречений Маркса и Ленина о науке. При этом находилась в окружении пожилых женщин, которые давали ей советы. Жизнь стала «нестерпимо, невыносимо скучной», а осложнения во время второй беременности вызвали у нее депрессию. В больнице, за шесть недель до преждевременных родов Кати, она оказалась в родильном отделении вместе со Светланой Молотовой и горько завидовала ей, потому что Молотов, как любой нормальный отец, приходил почти каждый день, чтобы увидеть свою дочь и новорожденного внука. Сталин не приходил никогда. После того как она написала ему горькое, укоризненное письмо, он наконец-то ласково ответил «моей Светочке», пообещав, что она скоро увидит своего папочку, но он так и не пришел. Когда ее брак в начале 1950 года распался, Сталин не проявил сочувствия («Ну и дура! В кои-то веки ей попался порядочный человек, и не смогла его удержать»)[652].

Среди родственников Сталина, которые стали жертвами репрессий в конце 1940-x годов, была жена брата Надежды Евгения Аллилуева (которой Сталин когда-то восхищался и, возможно, даже думал жениться на ней), которую приговорили к десяти годам за «антисоветскую агитацию», другими словами, за неосторожные разговоры; Анна Аллилуева-Реденс, еще одна невестка; Федор Аллилуев, зять Сталина; и двадцатиоднолетний Джоник (Джон-Рид) Сванидзе, чей отец (близкий друг Сталина до своего ареста в 1937 году) и мать стали жертвами Большого террора. Разумеется, аресты были одной из причин отчуждения Сталина и Светланы, ведь родственники исчезали прямо на ее глазах. Когда она спросила, что они сделали не так, Сталин просто сказал, что они слишком много говорят и тем самым помогают врагу[653]. Термин «паранойя» часто употребляют по отношению к Сталину в широком смысле, но к последним пяти годам его жизни он, кажется, вполне применим как медицинский термин. На этот раз, в отличие от конца 1930-x годов, его подозрения особенно обострились в отношении близких ему людей. Хрущев говорил, что он боялся отравления, но не хотел признаваться в этом страхе; во время ночных ужинов с членами команды, прежде чем взять какое-то блюдо, он просто ждал, пока его не попробует кто-нибудь другой. Однажды, когда Хрущев и Микоян выполняли свою обязанность, ухаживая за вождем на юге, Сталин, ни к кому конкретно не обращаясь, пробормотал: «Пропащий я человек. Никому не верю, сам себе не верю»[654].

По мере того как энергия и компетентность Сталина снижались, он все больше и больше передавал дела другим членам команды, просто подписывая все, что они решили, когда решения отправляли на подпись к нему на дачу. Он начинал ошибаться. Микоян описывает встречу членов команды, на которой Сталин неожиданно предложил упразднить совхозы, основной компонент советского сельского хозяйства. Микоян возражал, по крайней мере, так он позже утверждал, остальные, даже Маленков и Каганович, сидели молча, глядя на свои руки. Сталина никто не поддержал, и он оставил эту тему[655]. Некоторые жаловались на то, что отход Сталина от дел привел к задержкам и проволочкам. Но другим следствием, возможно, более значимым для будущего, было возрождение «полуколлективного принятия решений». Политбюро руководила «четверка» (Берия, Маленков, Хрущев, Булганин), и, как заметил (возможно, с некоторым преувеличением) один авторитетный наблюдатель, «даже Сталин ничего не мог против них сделать»[656]. Но более широкая группа из семи человек, включая Молотова, Микояна и Кагановича, также была частью неформальной структуры власти. Судя по правительственным архивам, дела шли гладко и организованно, все было отлажено значительно лучше, чем в довоенный период. Но верно и то, что разные серьезные проблемы, такие как напряженность в отношениях с Западом, уровень жизни, крестьяне, ГУЛАГ, национальные противоречия, откладывались в долгий ящик, потому что команда знала, что Сталин не согласится ни на какие изменения. Члены команды, кажется, были согласны в том, какие изменения необходимы, но фактически они откладывали эти вопросы до смерти Сталина[657].

Однако, пока Сталин был жив, он вовсе не отошел в тень. По-прежнему за ним оставалось право убивать, хотя в отношении членов команды от подобных мер он воздерживался. Он все еще мог выступить со смелыми инициативами, против которых никто в команде не смел возражать. Одной из таких инициатив была политическая кампания против евреев, это была именно его идея – бо́льшая часть команды относилась к ней с молчаливым неодобрением. История вопроса такова. Во время войны в качестве проеврейского шага был создан Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), в первую очередь для советской пропаганды за рубежом, а также для сбора денег у американских евреев.