(погоди-ка, отвлекись от своего горя чуток и послушай)

Сначала я не понял, к чему это. А потом услышал. В музыке что-то изменилось. Не настолько, чтоб броситься в уши, но достаточно, чтоб я заметил. Ритм стал медленнее, а в партии гитары добавилось характерного хруста. Словно звукарь взвинтил ей уровень настолько, что он клиповать начал. Странно, конечно, но, может, это от томографа помехи? Щас как раз самый разгар обследования, а я весь, черт побери, чешусь. И если сейчас же что-нибудь с этим не сделаю, то поеду крышкой нахрен. Хагельман, конечно, двигаться не велел, но если очень хочется, то можно.

Я попробовал слегка шевельнуться и осознал, что не могу этого сделать. Вообще никак. Даже голову передвинуть не выходит. Тут же ледяной волной накатила жуть, но целиком сознание уже не поглотила. Не новые ощущения — примерно так же было…

(где?)

…в кошмарной клубной комнате с Юри и остальными. Точно, именно там. Я почувствовал, как по лбу ползет капелька холодного пота. Казалось, что стенки аппарата начали сжиматься, как бы сдавливая. Никогда клаустрофобом не был, лифтов и прочих замкнутых пространств не шугался. Но, кажется, для всего есть первый раз. И как раз подошло время для моего.

— Доктор, эй, — попробовал позвать я.

И опять ничего. Ни звука не вышло из груди, а если и вышел, то его заглушил либо шум аппарата, либо то, что играло в наушниках. Трек меж тем пошел на третий круг. Теперь уже все маски были сброшены, и из-под них проглянуло отвратительное, оскаленное мурло с опарышами, снующими туда-сюда под кожей. Песня звучала так, будто ее оцифровали с тысячу раз пережеванной, порванной, а потом снова склеенной кассетной пленки. Звуки плыли, заикались, накладывались друг на друга. Гитарная партия местами превратилась в утробное жужжание.

— Хагельман, у вас аппарат барахлит, мать твою, вытащи меня, — заорал я.

На самом деле только подумал, что заорал. Лежал себе тихо, вытянув руки по швам. Точно крепко заснул.

(или умер)

Нет. Я, черт возьми, жив. А даже если сдохну, в ад идти рановато. Тут еще есть дела неоконченные.

— Я. Хочу. Выйти, — отчеканил я. Послал мысленный сигнал.

— And the sun will never shine, — отозвалось в наушниках. На этой строчке песня и застряла. Как будто игла на дорожке поцарапанной пластинки застряла. Фраза повторялась раз за разом. В голосе вокалиста уже не то что немецкого акцента не было, вообще никакого. Готов поставить шляпу Манки. Д. Луффи, что человеческая глотка такие звуки издавать не может. Я зажмурился и ощутил, как холод и страх своими липкими пальцами обхватывают тело. Оно вдруг стало таким маленьким. Какой же ты, Гарик, все-таки, идиот.

Было огромной ошибкой подчиняться Монике и ехать сюда.

Было огромной ошибкой приходить сегодня в школу.

Было огромной ошибкой слушать Саёри и вступать в клуб.

Было огромной ошибкой скачивать эту идиотскую игру.

Было огромной ошибкой…?

Даже если и так, я их уже совершил. Нет смысла сожалеть о том, что произошло.

— Я. ХОЧУ. ВЫЙТИ, — заревел я. Показалось, что сейчас голова лопнет, как перезревшая дыня — так непросто было сдержать весь напор, который я вложил в этот вопль.

Парадоксально, но он помог. Все затихло. Вообще все. Ушла музыка, ушел шум томографа. Не осталось ничего.

(hello darkness my old friend)

Да-да, приятель. Звук тишины.

— Я хочу выйти, — повторил я.

И мне ответили. К сожалению, это был совсем не доктор Хагельман.

— Здесь некуда выходить, — сказал голос из темноты. Всего три слова, но я сразу же узнал его. Потому что голос был моим.

Глава 18

Узнав собственный голос, я затрепыхался еще активнее. Потому что внутри головы что-то слышать — одно дело; хоть и нездоровое, но для людей творческих вполне объяснимое. А я ж теперь поэт, как-никак. Но когда твоя речь доносится из ниоткуда — это уже повод выстроить если не коттедж кирпичный, то хотя бы домик для гостей.

— Ты кто? — спросил я, попутно пытаясь вернуть контроль над телом. Никаких успехов. Когда-то приходилось во всяких мотивирующих бложиках читать про одного то ли француза, то ли итальянца, которого разбил мощнейший паралич. Но бедолага не сдался, а с помощью сиделки надиктовал то ли пять, то ли семь книг, общаясь исключительно глазами.

Хороший, казалось бы, пример, да. Но только там не упоминали, что скорее всего, у дядьки имелось достаточно бабла на то, чтобы оплачивать услуги этой самой сиделки. И лежал он наверняка не на продавленном матрасе в общаге. Хотя даже с этим участь малоприятная. Беспомощность — омерзительное чувство.

— Как пелось в одной дурацкой песне, все не так уж важно, Гарик, — ответил голос, — времени у меня совсем крохи, поэтому буду краток. Путь ты выбрал правильный, одобряем-понимаем. Но вот методы у тебя… скрипт, он, конечно, гибкий, если чуть мотив поменять — он подстроится. Но ты бежишь по нему как слепой лось через горящую тайгу, блядь. Так не делается, тоньше надо работать, незаметнее. Или захотел посмотреть, как реальность по швам расходится? Ощущения далеки от приятных… хотя стоп, ты же там был уже недавно, — раздался вдох с присвистом, — точно! А я-то думал, от кого этот запах идет? Уж грешным делом подумал, что сам провонял. Короче, Игорян, вообще это не положено, конечно, мне прилететь может, но жаль тебя, наломаешь дров полный сарай, потом век не разгребешься. А полторы недели — это не срок…

— Какие полторы недели? — спросил я. Вообще вопросов к этому «богу из томографа» было до хрена и больше, но почему-то в нужный момент появился именно этот, — фестиваль в понедельник уже.

— Так только первый акт в понедельник кончается, дебил, — отозвался (и обозвался) голос. Хотя, кажется, сердился он не особо, — и в твоих интересах сделать так, чтоб его финал был счастливее, чем в оригинале. Если запорешь, придется второй акт проходить. А делать все, что ты должен успеть за эту неделю, когда на тебя всякие скримеры ворохом сыплются, ой как неприятно. Ноль из десяти, не рекомендую.

Ну да, а сейчас-то я по зеленым альпийским лугам из рекламы шоколадок гуляю, счастья полные штаны. Стресса, черт возьми, больше, чем в