Шрифт:
Закладка:
Второй развернут к проходящим почти фронтально. Он грузен, с одутловатым бледным лицом, мешками под глазами и всклокоченной короткой и густой шевелюрой. На его лице нет ни следа растительности, у него широкий нос и довольно полные губы. В его бледности ощутима какая-то смуглость, и в типе лица есть что-то семитское или хамитское, что-то, делающее его похожим на мудрую пожилую негритянку, так что сразу вспоминается пророчица из фильма «Матрица», самое удачное, что в этом фильме есть. Одежда его, какой-то коричневый не то халат, не то шинель, совсем бесформенный, подпоясанный белой тряпкой, запахнут на женскую сторону. Халат неоправданно широк, одна его пола намного длиннее другой, и видно, что он надет прямо на голое тело, – в прорези ворота белеет оплывшая грудь, гладкая и грузная. На ногах – черные высокие башмаки, тяжелые и стоптанные, что-то вроде «доктор Мартенс». Его одежда не поддается какой-либо идентификации во времени и пространстве, и экстравагантно торчащие из-под халата, накинутого прямо на голое тело, высокие башмаки сообщают всей его фигуре оттенок двусмысленности. Современному зрителю не совсем понятно, чем она вызвана, – то ли это полное безразличие к своему внешнему виду, то ли тонко рассчитанный эффект; впрочем, судя по выражению глаз, это – безразличие. Глаза его притягивают. Глаза очень умны, и хотя он смотрит на тебя сверху вниз, в его взгляде нет презрения, одна благожелательность, и кажется, что он выслушивает каждого, кто перед ним стоит, делая из зрителя собеседника. Правой рукой он прижимает к себе большую книгу, а у ног его раскиданы тряпки и стоит деревянный ушат. За ним – глухая серая стена.
На протяжении восьми часов, примерно с десяти утра до шести вечера, мимо этих двух мужчин все время проходят люди. Горит неяркий свет, люди по большей части молчат, но иногда переговариваются, тихо. На разных языках, но сейчас все больше на таком невнятном, бескостном, непонятном. Потом гремят ключи, свет гаснет, все замолкает. Только слегка светятся затемненные окна. За окнами валит снег, моментально тающий, превращающийся в липкое месиво из воды и грязи, валит прямо на большой город, в центре которого, в большом, темном и пустом вечерами дворце стоят эти двое. Чуть подальше от дворца лежит большая улица, на ней вечером, когда темнеет, много фонарей, освещенных окон, много машин и людей. Город разбегается от этих улиц в разные стороны. В нем довольно всего, и предметов всяких, вещей, товаров со всего света, и строений, и животных, и вина и пшеницы, и мяса и птицы, припасов всяких и таверн, и лавок и торговых рядов, и тел и душ человеческих. В городе говорят на многих языках, но все больше на том мягком, бескостном, невнятном, что днем слышен в залах, и все говорят об урагане, что прошел над городом, убил человека, а еще о кризисе, о том, что надо менять рубли на доллары, что ничего менять не надо, что нефть дешевеет, что жить будет труднее, и еще о всяких разных делах. Город с одной стороны окружен водой, а с трех других за ним тянется суша, множество лесов, полей, городов всяческих, больших и малых, большая страна, и над большей частью этой страны висит темнота, и падает снег, и люди в этой стране говорят на бескостном языке со множеством шипящих, все о кризисе, о том, что целые города останутся без работы, о том, что жить будет труднее и хуже, и еще о всяких разных делах, и грешат, и работают, и пьют, и плачут, и смеются, нарушают все заповеди, и укладывают спать детей, и любят друг друга. Двое смотрят на расстилающуюся вокруг них страну немного свысока, так как они слегка приподняты над уровнем толпы, один – хитро и саркастично, другой – вдумчиво и благожелательно. За каждым из них – глухая серая стена.
Они появились почти пять столетий назад, в первой половине семнадцатого столетия. Они стояли всегда, каждый – около глухой серой стены, – а перед ними тогда был не слишком большой зал загородного охотничьего замка испанских королей, Торре де ла Парада. Один из этих королей, по имени Филипп, известный под порядковым номером Четвертый, решил замок перестроить, расширить и украсить. Замок должен был быть простым и уютным, во фламандском вкусе, отличаться от мрачной торжественности Эскориала, дворца, где проходила почти вся жизнь Филиппа, известного под порядковым номером Четвертый. План Эскориала был вдохновлен решеткой, на которой сожгли Святого Лаврентия, одного из раннехристианских римских мучеников, раздавшего все имущество церкви бедным и убогим, теперь же ставшего покровителем Испании и испанской монархии. Надо же было придумать – жить в решетке, на которой кого-то поджаривали заживо. В голову это могло прийти только такому садомазохисту, как Филипп Второй, прадед Четвертого. Утомительно, ко многому обязывает, и жизнь в этом дворце была монотонная и рассчитанная, как клетки решетки. Торре де ла Парада же был небольшим, представлял собой высокую круглую башню на четырехугольном цоколе, так что его залы были относительно светлы, и находился в некотором отдалении от столицы, Мадрида, среди рощ и полей.
Филипп Четвертый был одутловат, болезнен и одышлив. Все в нем было слабое, невнятное: отекшее лицо, тонкие рыжеватые волосы, водянистый взгляд, бледная белокожесть и не то чтобы грузная, но оплывшая и усталая плоть, не жирная, но какая-то жидкая. Ничего особенно плохого, так же, как и ничего особенно хорошего о нем никто сказать не мог. Да и не хотел. Решать что-либо он не любил, поэтому и правил кое-как, доверяя бремя решений другим. Например, графу Оливаресу, которого все испанцы дружно ненавидели. У Филиппа было две супруги, сначала одна, потом, после ее смерти, другая, обе – не слишком здоровые, – Изабелла Бурбонская была еще ничего, черноглазая такая, а Марианна Австрийская была неуклюжа и страшна, – и много любовниц. Обязанности супруга он исполнял исправно, его жены все время рожали детей, болезненных и анемичных. Более или менее полную жизнь прожили только двое из них, дочь Мария-Терезия, ставшая французской королевой, и сын Карл, наследник престола, на нем и закончилась прямая ветвь испанских королей из рода Габсбургов. Сын Филиппа уже не был способен к
