Шрифт:
Закладка:
А Диогену дала за так. Приехала и дала. Прямо в бочке. Диоген не отказался, не сказал ей, как Александру Великому: «Отойди и не заслоняй мне солнце». Принял дар Фрины покорно. Кто же после этого Великий? А она не пошла трещать на перекрестках, обсуждать с товарками, каков Диоген как мужчина, нет. Вышла из бочки, поправила прическу и даже улыбки торжествующей себе не позволила. Только маленькая морщинка над переносицей пролегла на мгновенье. И исчезла как сон, как утренний туман, но вся пресса об этой морщинке написала. Заметьте, не стала Диогену денег совать, просто дала – и уехала обратно в Афины. Без лишних слов. Не приставала к философу, поговори, мол, потом со мной о чем-нибудь умном, позвони завтра. В салон свой не тащила для застольных бесед, не стала из себя Диотиму Канделаки или Алену Дюдефан корчить. Мол, я тоже в Диалоги хочу, на ток-шоу. Нет, все скупо, сдержанно, без лишних слов. Вот что значит впечататься в вечность, в «Жизнеописания философов», а не в светскую хронику. Афиняне же собирались на агоре, стучали себя по лбу, говорили: «Ну, Фрина, дает! Голова! Нет, самому Диогену, а, каково?» И ржали: «ды-ды-ды».
О, как она была умна! Как слушала, как будто глазами кушала, плечи – покатые, грудь – богатая, вздымается, ткань напрягается, она же – молчит, внимает, ничего лишнего не болтает. Если скажет слово, то – перл. Цитирует Эсхила и Софокла, Платона и Аристотеля. Не часто, но к месту. Вокруг философы, люди все знаменитые, именитые, хотя и без именья, зато – властители общественного мнения. У Фрины же нашей глаза на выкате, ресницы хлоп-хлоп, слегка выпуклый лоб, а то сядет за свой лоб-топ, что-то печатает, в чате не калякает, сосредоточенная и недоступная, совсем не сиюминутная. И с кем она переписывается, с Диогеном ли договаривается или у лидийского царя отоваривается, нам того не понять, остается только тупо ржать: «ды-ды-ды», «ды-ды-ды», ни туды и ни сюды.
Еще Фрина очень любила искусство. Дружила с художниками, причем с самыми лучшими. С Апеллесом, который все ее уговаривал: «Ну Фриночка, ну милая, ну попозируй мне, ну пожалуйста». Та – ни в какую. «Я, – говорит, – на публике вся закрытая, в общественные бани не хожу, ибо созерцание тела моего благодать, несоразмерная никаким сокровищам земным, и ежели буду я казать его направо и налево посредством даже и живописи, даже пусть и гениальной, тайна пропадет, и что мне тогда останется? Причастность к тайне рождает иллюзию избранничества, а избранничество, то бишь элитарность, денег-то и стоит. Коли же на меня кто захочет пялиться сможет, то за что мне платить тогда будут? Видишь ли, мой дорогой Апеллес, жажда – ничто, все – имидж, и не тем я ценна, что желанья удовлетворяю, а тем, что их бужу».
Апеллес же ей на это: «Фрина, ты умная женщина. Пойми: во-первых, я гений. Я – в своем роде – Диоген. Я тебе не на обложку „Плейбоя“ фотаться предлагаю. Я творю чистый эсклюзив, а мой эсклюзив твоей элитарности не помеха, а подмога. Во-вторых, без паблисити нет просперити. Сама знаешь. В Афинах уж тебя поимел каждый, кто в состоянии был заплатить, так что в баню ходить не надо, чтобы понять, что тайна твоя – одна фигура речи. А за границей, между прочим, многие поговаривают, что Фрина – афинский блеф и сплошное надувательство. Один из главных источников сплетен – твой царь лидийский, которого налогоплательщики с трона свергли, и проживает он в изгнании в Пергаме, злобствует, тебя во всем винит и утверждает, что за деньги своих обобранных подданных ничего особенного и не поимел. Я же всем клеветникам пасть заткну. Сама говоришь: имидж – все».
Фрина подумала и согласилась. На свет родилось «Рождение Афродиты Анадиомены», то есть «Афродиты, появившейся на поверхности моря», знаменитейшая картина, попавшая потом в коллекцию самого Александра Македонского, прозванного Великим. Александр искусствам покровительствовал вовсю, понимая, что ars longa vita breve – искусство вечно, жизнь же коротка. Про него даже рассказывают, что когда Апеллес влюбился в его любовницу Кампаспу, самую красивую женщину того времени, в процессе создания ее портрета, заказанного все тем же Александром, царь и за портрет заплатил, и Кампаспу Апеллесу отдал, так ценил творческую богему. Правда, многие поговаривают, что Александр больше любил женщин нарисованных, чем живых (см. фильм «Александр» с Колином Фареллом в главной роли) и что Кампаспа при нем исполняла функции, которые вернее всего было бы охарактеризовать словом «представительские», но тем не менее царь Лопе де Вегаву «Собаку на сене» разыгрывать не стал, и его поступок возвеличил его в веках не меньше, чем завоевание Азии, и послужил для последующих поколений артистической элиты прецедентом, основанием требовать от правительства всяких хороших поступков, ну не Кампаспу – где ж вторую такую найдешь, – а помещение в центре Москвы и всякие другие мелочи. Афиняне же собирались на агоре, стучали себе по лбу, и приговаривали: «Ну Фрина, во! На весь мир, голая! Ай да баба, ай да молодец!» И ржали: «ды-ды-ды».
Выходит она из пены, порывам радости весна, она, она, Анадиомена, кратка, бесстыдна и ясна. Вся Греция покрылась потом, при упоминании имени Фрины глаза наливались спермой, и все придорожные гермы оказались разрисованы грубыми картинками с примитивными изображениями шедевра Апеллеса и похабными куплетами, нацарапанными под ними обалдевшими тинейджерами, у которых были только мечты, а денег не было. Некоторые из этих герм можно и сейчас увидеть в афинском Археологическом музее. Популярность, не снившаяся ни Анжелине Джоли, ни Ксении Собчак, а популярность – тот же престиж, престиж же – деньги, и Фрина такой пентхауз на холме
