Бондарчук посветлел:

– Умница-разумница, – сказал ласково, – придумала.

Так я и сыграл сценку не в своих, утверждённых Бондарчуком, исторических капитанских штанах, но вроде бы всё вышло хорошо.

Капитана Тушина я любою за трагикомичность. В этом образе героическое вырастает из смешного. Но, с другой стороны, ведь все большие учёные – физики, например – тоже чудаковатые. Наверное, это оттого, что они очень погружаются в науку, в свои мысли, потому окружающим представляются немножко не от мира сего. Вот таков и Тушин: он настолько влюблён в свою службу, в свои обязанности перед людьми, перед Родиной, что в каких-то простых, не боевых обстоятельствах выглядит смешным. Но такие сравнения мне самому в голову пришли. Сергей Фёдорович размышлял иначе. В Тушине он хотел показать настоящего ратника, верного служаку царю и Отечеству, труженика войны. Хотел показать, что вот именно такие простые люди – герои, говорил, что о не выпячивающемся героизме тушиных и нужно делать фильм. Образу Тушина он придавал большое значение, цитировал размышления Пьера Безухова о «скрытой теплоте русского патриотизма» и снимал меня очень основательно, требовательно, хорошо снимал.

Нельзя сказать, чтобы с ним было просто общаться. Рядом с большими, знаменитыми на весь мир людьми всегда испытываешь некоторую неловкость. А он – такая крупная личность! – никогда не тщеславился на твоих глазах, и к тому же был человеком с замечательным юмором. Правда, чувство юмора, ирония у него были своеобразные. Услышит что-то смешное, или скажет, но сам не смеётся, только в глазах искорка вспыхнет. Любил подшутить над артистами. Когда мы вместе снимались в фильме «Гроза над Русью» (по роману А. К. Толстого «Князь Серебряный») он, бывало, подсмеивался над Олегом Борисовым, который играл Ивана Грозного. Вот Борисов по кадру проскакал и горделиво спрашивает:

– Как получилось-то? Как я смотрелся?

Бондарчук в ответ:

– Конь-то как хорош! Красавец-конь.

Олег ждёт комплимента в свой адрес, мол, какой он лихой наездник. А Бондарчук коня нахваливает, и весь эффект пропал. Конечно, он старался не обижать коллег, но подковырку – всегда умную, тонкую – праздновал.

Случались у нас беседы о нашем времени, о политике. Сергей Фёдорович вовсе не во всём соглашался с тем, что происходило в Советском Союзе. Горячо не возмущался, но критиковал. И вместе с тем интересовался моими взглядами. У меня с ним сходились мысли, я тоже сердился на какие-то явления нашей общественной жизни. Но разговор был обтекаемый.

– А вы всем довольны? – спросил он однажды.

Я откровенничать остерёгся, ответил кратко:

– Всё нормально.

– А что бы вам хотелось?

– Да у меня всё есть. Вот дачный участок дали, снимаюсь у вас, в театре – интересные роли. Много ли мне нужно? Чтоб работа захватывала, и чтоб дома жена ждала. А у меня и работа хорошая, и хорошая жена.

– Что ж, когда всё хорошо – и переживать не о чем…

Такое было время: далеко не обо всём можно было говорить начистоту и не всех обсуждать вслух. Он это прекрасно понимал и не вытягивал из меня острые высказывания на политические темы. Очень порядочный Сергей Фёдорович был человек. Но я свидетельствую: болела его душа о нашей жизни, о нашей стране.

Вторая наша картина – «Степь» – почему-то прошла куда менее замеченной, чем «Война и мир». Считается, «Война и мир» – фильм грандиозный; про «Степь» я хвалебных статей не читал. А фильм очень правдивый: народ показан, доля крестьянская показана с любовью и болью. Может быть, в таком показе что-то не нравилось начальству, возникали аналогии с современностью – ведь русское крестьянство при любых властях живёт в трудах и тяготах. Может, начальство уповало, что Бондарчук вскроет недостатки старой жизни, как бы в противопоставление новой. Тогда на старый режим критику наводили, а положительные персонажи надеялись на лучшее будущее. А будущее – это, дескать, наша социалистическая действительность. Только Чехов-то, какое имеет отношение к этой действительности? Не интересовала она Бондарчука. Он запечатлевал душу простого народа. Однако эту картину Бондарчука почему-то показали вторым экраном, то есть, замолчали. Очень обидно и несправедливо. Это тоже большое полотно о нашей Руси-матушке – «Степь».

На «Степь» я был утверждён тоже без проб. Но над гримом корпели долго. Я ведь играл лицо духовное, отца Христофора – совсем не типичная по тем временам роль. Сергей Фёдорович дотошно искал особенности моего облика, – какой длины борода, как я причёсан. Гримёр был прекрасный, все его пожелания выполнял. Над текстом тоже много работали. Бондарчук пресекал даже маломальское мельтешение в интонациях, просил большей плавности в речи, как у священника на службе в храме. Я старался.

Сергей Фёдорович по большей части рассказывал, как он видит персонаж, объяснял актёру, что от него ждёт. Какие-то внешние штрихи подсказывал очень редко. Мне разок показал. В «Степи» есть сцена, где мы сидим на травке, полдничаем. Беру я сваренное вкрутую яичко, привычно начинаю откусывать по кусочку.

– Нет, Николай Николаевич, он как-то особенно ест яйцо.

Очищает яйцо, распевно начинает мой текст и в маленькой паузе всё яйцо кладёт в рот, жуёт и продолжает играть мои реплики. Сразу стало и потешно и трогательно. Маленькая деталька, а у отца Христофора своеобычная красочка появилась. У меня поначалу не выходило – не помещалось целиком яйцо в рот. Но, в конце концов, я наловчился, только крутых яиц наелся, кажется, на всю жизнь. Зато Бондарчук остался доволен.

А как трепетно он относился к чеховскому тексту! потрясающую чеховскую поэтичность стремился воплотить как можно точнее. Написано у Чехова: «…и вдруг вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, улыбнулась и засверкала росой» – так он и снимал на рассвете, в три-четыре утра, когда выпадала в степи первая роса, и солнце только-только всходило. Аромат какой был! Вся эта атмосфера очень благотворно отражалась на нашей работе. Я те съёмки до сих пор вспоминаю, как, может, лучшие в жизни.

Один случай не забуду до конца дней. Съёмки близились к завершению. Со мной осталось отснять небольшой эпизод: перед тем, как лечь спать под бричку, отец Христофор читает молитву; на актёрском языке – небольшой монолог. Ради этой молитвы я приехал из Ленинграда к ним на натуру всего на день. Снять это нужно было на закате. Только Бондарчук с оператором присмотрелись, со мной отрепетировали – вдруг пошли тучи, заката не видно, вот-вот дождь польёт. А утром я должен обязательно уехать, и не домой – с театром в заграничные гастроли. Скоро начнёт смеркаться, ночью снимать нельзя – значит, что? Из-за маленького монолога съёмку откладывать на