Шрифт:
Закладка:
Эта семья жила так дружно, их жизнь была так полна, что они не знакомились и не сходились ни с кем.
Любопытные, справлявшиеся в курортном листке, где помещался список всех приезжавших, читали там: «Валерьян Тропинин из России, коммерсант; Козодавлев-Рощинин, артист…», затем стояла одна из старинных русских дворянских фамилий с приставкою «фон» и прибавкою «с женою и семейством».
Женою этою была Маничка, дочь Валерьяна Дмитриевича, а её муж был не кто иной, как бывший простак Волпянский, взявший это имя псевдонимом для сцены, а на самом деле принадлежавший к старинному роду. Он покинул театр, бросил привычку говорить иностранные слова, которую, впрочем, привил себе больше ради дурачества, чем по незнанию, и был серьёзным помощником Тропинина в его делах.
Маничка по-прежнему звала Козодавлева-Рощинина «дядя Андрей», и он не разлучался с ними. Но сцены он не бросил; Тропинин арендовал для него театр, он стал держать антрепризу и в первый же год выплатил Валерьяну Дмитриевичу всю до копейки театральную аренду. Дела у него шли блестяще. В денежных вопросах он был щепетилен до того, что даже теперь за границей путешествовал на свой счёт. Одно, что он дозволил себе — переехать на житьё в дом Тропинина, чтобы не разлучаться с Маничкой.
Само собой разумеется, что она с мужем и детьми жила в доме своего родного отца Валерьяна Дмитриевича.
Капитан «Дедалуса»
1
Стоявший на мостике при вахтенном офицере ученик прошёл на ют и убрал оттуда лаг — особый аппарат, служащий для определения скорости парохода в открытом море. Это служило первым признаком приближения к берегу, особенно приятным после семидневного морского перехода.
Затем к борту подошла лоцманская шлюпка, и на вахтенном мостике, куда вышел капитан из своей каюты, появился в белой чалме араб-лоцман.
Мы подходили к Порт-Саиду. В самом названии этом мне чудилось нечто особенно поэтическое. Воображению представлялись пальмы, сады, постройки в восточном вкусе, минареты и золотые купола мечетей.
Береговая полоса подвигалась всё ближе и ближе. Показался мол, образующий гавань, и вырисовывалась башня маяка, белевшая издали. Мы прошли вход в гавань. Берег был уже близко, но напрасно всматривался я, думая найти созданную воображением картину.
Неуклюжие, похожие на сараи постройки, теснились на набережной, чёрной от копоти каменного угля.
Замедлив ход до самого тихого, мы чуть заметно, осторожно вползли среди леса мачт и труб, и огромный пароход наш, найдя себе удобное место, бросил якорь.
Порт-Саид обманул всецело мои ожидания. Ни пальм, ни садов, ни строений — ничего мало-мальски ласкающего глаз нельзя увидать в нём. Портовый город, выросший у начала Суэцкого канала: он не имеет даже вида города, а походит скорее на обширную ярмарку, состоящую из рядов лавок.
Это не более, как утоптанное, попорченное человеческим жильём место, куда скучились люди ради наживы, с тем чтобы при первой же возможности переселиться отсюда.
Дома, похожие на балаганы, теснятся плотно друг к другу. Вместо всяких садов и зелени торчат два пыльных деревца, не дающие тени, а кругом песчаная пустыня, неприветливая и ровная.
Осматривать в Порт-Саиде решительно нечего. Но в первую минуту после семи дней морской качки всё-таки приятно почувствовать под ногою твёрдую почву даже здесь.
Ничего характерного, восточного нет в Порт-Саиде. В лавках торгуют итальянцы, греки и более всего евреи. Лавки устроены наподобие европейских магазинов. Достать в них можно всё, что угодно. Есть хороший книжный магазин, где полная свобода торговли всеми запрещёнными европейской цензурой книгами.
Единственно, на что пригоден Порт-Саид: в нём можно приготовиться к путешествию в тропиках и запастись всем необходимым для этого.
Первым делом я остригся под гребёнку у итальянца-парикмахера. Затем пошёл по лавкам и купил себе по указанно опытных людей пробковый шлем, обтянутый полотном, три тропические костюма, фланелевый набрюшник, широкий кушак и холстяные туфли.
Покончив с покупками, мы пообедали в гостинице, называвшейся «Европейской» и содержавшейся греком. К закуске подали сардинки с маслинами. Обед состоял из нескольких блюд, по качеству немногим отличавшихся от того, чем кормят в петербургской греческой кухмистерской где-нибудь на Гороховой.
Мы сидели ещё за обедом, когда стемнело, как темнеет на юге: то есть вдруг, быстро и неожиданно, без постепенного перехода от света к мраку; сумерки настолько коротки тут, что их почти не заметно.
Вечером в Порт-Саиде можно идти в любой из кафешантанов, которые теснятся на набережной, или же в залу, где играл, когда я был там, дамский оркестр и вертелась рулетка. Всё это было ужасно бедно и грязно и нищенски обставлено. У рулетки действовали какие-то подозрительные личности.
Так называемые кафешантаны состояли из ряда балаганчиков, где пели и кривлялись французские, потерявшие голоса певцы и певицы и танцевали итальянские балерины. Публика сидела на самой набережной под открытым небом за столиками и пила пиво и вино.
Царил обыкновенный в портовом городе разгул, где почему-то нравы свободнее.
Это не только не представляло ничего интересного, но просто было противно. Жаркий неподвижный воздух, несмотря на «открытое небо», был душен, как под низким потолком, и пах вином, пивом и табачным куревом, к чему примешивалась ещё копоть от пароходных труб. Певцы и певицы визжали, музыка барабанила и фальшивила отчаянно, публика громко кричала. Я убежал с набережной, куда глаза глядят…
Возвращаться на пароход было ещё рано. Хотелось подольше погулять по земле, от которой отвыкли ноги.
II
Шум и гам были только на набережной. Остальной Порт-Саид был безмолвен и тих, погружённый в ночную тьму.
Казалось, что идёшь вечером по запертому гостиному двору, где нет жилья, а только закрытые ставнями и болтами лавки. Было за полночь…
Очередь нашего парохода войти в Суэцкий канал приходилась в два часа ночи. Опоздать я не боялся. Я шёл и глядел на звёздное небо, ярко горевшее надо мною. По сторонам глядеть было не на что.
Сначала грохот музыки доносился до меня с набережной, потом он стал всё тише и тише. Я с радостью заметил, что ушёл от него достаточно далеко и был почти на рубеже города, противоположном набережной.
Строения здесь дальше отстояли друг от друга. Впереди виднелась степь. Прохожих и встречных не было. То есть, может быть, — и вероятно даже — и были они, только я не заметил их.
Мне казалось, что я иду по вовсе вымершему городу: до того он был безлюден.
Вдруг словно меня толкнуло что — я оглянулся. Мне
