гениальны. Он ведь и город-то знал мало, и завёл Корецкого на первый попавшийся двор, который вовсе и не был проходным. Он мастерски разыграл свою роль и всё предусмотрел до мелочей, даже подвязанную щёку, повязка на которой ему была нужна для того, чтобы (всего можно было ждать) в случайной драке не свалилась искусственная бородка, как это случилось в последний момент у Ерша.

Впрочем, Ершу не представлялось необходимости брать такие предосторожности, потому что он не был в таком постоянном общении с оборванцем Корецким, как Пыж.

Козодавлев-Рощинин появлялся, переодетый Ершом, лишь тогда, когда это было необходимо, но действовал также и под своим собственным видом комика-актёра.

В ночлежном приюте стащил у Корецкого вексель тоже он, Козодавлев-Рощинин, а вовсе не сыщик, как говорили они Корецкому, чтобы подействовать на его трусость и держать его этим в своих руках.

После своего разговора со следователем, Рощинин решил действовать самостоятельно и обратиться к властям только тогда, когда всё уже будет достаточно выяснено. Он позвал к себе в пособники своего брата-актёра Волпянского и тот согласился помогать ему, разумеется, совершенно бескорыстно, главным образом, из любви к искусству, чтобы проверить себя, достаточно ли хорошо он играет на сцене, проверить, разыграв довольно сложную роль в жизненной драме.

Превращались они в Ерша и Пыжа на сцене при помощи парикмахера, работавшего в театре и посвящённого в тайну.

Был ещё человек, посвящённый в эту тайну, — камердинер Тропинина Влас Михайлович. Ему Козодавлев-Рощинин открылся после своего посещения Тропинина, когда его поразило сходство Манички с портретом.

Оказалось, что Влас Михайлович и раньше, не имея никаких ещё данных, только по одному чутью, зная, какова была убитая Лиза, смутно подозревал, что не могла уродиться такая дочь у Валерьяна Дмитриевича, человека безукоризненного во всех отношениях, и его кроткой жены.

Когда Козодавлев-Рощинин сообщил ему свои соображения и те данные, ещё не ясные, которые он имел в пользу их, Влас Михайлович изъявил готовность содействовать выяснению истины, условившись с Козодавлевым-Рощининым открыть её Тропинину только тогда, когда никаких сомнений уже не будет.

С тех пор он в доме следил за панной Юзефой и не зря приходил сам, чтобы сообщить ей о приходе Корецкого. Он постоянно сносился с Рощининым и давал ему знать, что происходило в доме, а тот, в свою очередь, говорил ему о том, что приходилось узнать ему.

Благодаря же Власу Михайловичу, было устроено и помещение в подвале, который служил якобы жилищем мнимому Пыжу. Этот подвал находился на задах одного из домов, принадлежащих Валерьяну Дмитриевичу, и управляющий домом, поставленный, кстати, на своё место Власом Михайловичем и приходившийся племянником ему, конечно, беспрекословно исполнил всё, что приказал ему дядя: отвёл подвал и строго-настрого запретил дворникам не только беспокоить чем бы то ни было поселившихся там жильцов, но и показываться к ним.

Дом был старинный, или, вернее, старинной постройки, ещё XVIII века; в нём был надворный флигель, где помещался подвал. Когда-то он принадлежал, должно быть, какому-нибудь масону или члену какого-нибудь другого тайного общества. Это было очевидно по потайной лестнице, сохранившейся из верхнего этажа флигеля в подвал.

Эта лестница пригодилась теперь и сослужила свою службу. По ней спустились Ёрш и Пыж, чтобы, притаясь за дверью, услыхать разговор Корецкого с бароном.

Они слышали весь этот разговор, конец которого был так неожиданно поспешен, что они не могли прийти вполне вовремя на помощь Корецкому.

К властям обратились они только тогда, когда рана, нанесённая «бароном» Корецкому, делала невозможною дальнейшую тайну. Впрочем, тайна уже была тогда не необходима, потому что дело представлялось вполне выясненным.

Козодавлев-Рощинин отправился за доктором, привёз его и сейчас же поехал к полицмейстеру и судебному следователю.

Он застал их в клубе и рассказал им всё.

Немедленно же был снят допрос с Корецкого, которому доктор вернул сознание, и было отдано распоряжение об аресте барона и Минны.

Корецкий дал вполне чистосердечное показание.

XL

Арестованный «барон», то есть Степан Тропинин, оказался по антропометрическим данным судившимся уже, сосланным в Сибирь и бежавшим оттуда, так что, кроме последнего убийства девушки, у него уже были давнишние счёты с правосудием.

Рижская мещанка Минна Францовна Кукольгам судилась как его пособница.

Галактиону Корецкому не пришлось фигурировать на суде: он умер от полученной им раны прежде, чем кончилось даже следствие по делу. Таким образом, приняв Божью кару, он избёг людского возмездия за свою вину…

Избежала также земного правосудия и его бывшая сожительница панна Юзефа, но Провидение наказало её: после страшного припадка, поразившего Юзефу у одра умирающего Корецкого, она уже не приходила в себя и мало-помалу впала в помешательство. Она сидела целый день и нянчила завёрнутое в тряпку полено, обращаясь к нему со всякими ласкательными наименованиями, и говорила, что это — её дочь.

«Безнадёжный» трагик Ромуальд-Костровский в тюремном лазарете вылечился от припадка белой горячки, во время которого он сделал своё несуразное признание в убийстве. Его освободили, как совершенно невиновного и не причастного к делу.

Антрепренёр Антон Антонович намеревался было вычесть у него из жалованья за всё время невольного пребывания его в заключении, но публика так повалила в театр, чтобы посмотреть на невинно пострадавшего артиста, что он потребовал и добился от антрепренёра прибавки.

Но такой шумной овации, какая была устроена публикой Козодавлеву-Рощинину и простаку Волпянскому, когда они появились на сцене в первый раз после тропининского дела, не было, кажется, никогда. Зал стонал, хлопал, стучал, ревел от восторга; на них сыпались цветы, вызывали их бесчисленное множество раз…

Сезон, хотя и летний, вышел для антрепренёра по сборам блестящим. Он уехал из города со значительной суммой чистого барыша.

Валерьян Дмитриевич Тропинин заболел после перенесённых им потрясений. Его болезнь была «на нервной почве», как говорили лечившие его доктора. Он поправлялся медленно и своим выздоровлением был обязан не столько врачебным средствам, хотя, разумеется, недостатка в них не было, сколько уходу не разлучавшейся с ним дочери. С ним была его дочь, его единственная, любимая.

* * *

Прошло пять лет.

На заграничном дорогом курорте, куда съезжаются люди, собственно, не для того, чтобы лечиться, а для того, чтобы весело и приятно провести время, всё общество не могло не обратить внимания на удивительно милую русскую семью, занимавшую лучшее помещение в лучшем и самом дорогом отеле.

Семья состояла из почтенного дедушки, пившего воды больше для порядка, но, в сущности, вполне бодрого и весёлого, добродушного дяди, вечно возившегося с ребятами — даже чужими и накупавшего им лакомства и всяких