Шрифт:
Закладка:
В субботу вечером, 17 декабря, Римус пригласил для частной беседы одного из своих любимых репортеров – Джеймса Килгаллена из “Интернэшнл ньюс сервис”. Готовя заключительное слово в суде, он хотел услышать совет журналиста. В назначенный час прожужжал интерком.
– Заходите, – сказал в трубку Римус.
Килгаллен застал хозяина в непривычно серьезном расположении духа.
– В зале суда у меня словно бы наступает раздвоение личности, – признался Римус. – Защищая себя, я забываю, что физически я и есть Джордж Римус. Я отстраняюсь от него.
Он рассказал Килгаллену, что намерен сам выступить с заключительным словом, и попросил посоветовать “хороший заход” для речи.
Килгаллен задумался. Наденьте серый костюм вместо черного, сразу посоветовал он. И поскольку предстоит выступать перед “рождественским жюри”, почему бы не прицепить на лацкан веточку остролиста? А в качестве эффектного начала предложил следующее: “Дамы и господа, перед вами стоит Римус-адвокат”, а потом театральным жестом указать на свой стул и продолжить: “А здесь, на этом пустом стуле, сидит Римус-обвиняемый”. Подчеркивая мысль, что существует несколько разных Римусов: Римус, предприимчивый и успешный бизнесмен; Римус, обманутый муж; Римус, адвокат; Римус, человек, сражающийся за свою жизнь.
– Отлично! – воскликнул Римус.
Килгаллен собрался было уходить, но вдруг на плечо его легла рука.
– Представьте, что вы сидите в тюрьме, – произнес Римус. – Месяц за месяцем томитесь за решеткой, зная, что женщина, которой вы отдали всю свою жизнь, всю душу, сейчас в объятиях другого мужчины. Вас это не свело бы с ума? Разве нет?
* * *
Уильям Говард Тафт следил за процессом пристально и с растущей тревогой.
– Думаю, Чарли ведет тяжкий бой, – признавался он своему сыну Роберту. – И я не буду разочарован, если он проиграет, но я рад, что он сражается. Если когда-либо имел место случай, ставящий под сомнение порядочность и самоуважение общественности Цинциннати в свете ее отношения к торговле алкоголем, то это именно он и есть. Римусу, похоже, сочувствуют, потому что он бутлегер в этом пьющем сообществе. Я считаю его очень дурным человеком, в высшей степени бессовестным и беспринципным, наглым и самовлюбленным… Это же переходит всяческие границы: усадить на свидетельскую скамью уголовника Кларенса Дэрроу, чтобы тот подтверждал чью-либо добрую репутацию, – это просто дурная шутка.
Но бывшего президента тревожили гораздо более серьезные опасения. Друг позвонил ему и сообщил, что по информации, исходящей “от одного гангстера в Сент-Луисе”, Римус намерен убить его сына.
“Я боюсь за Чарли, – признавался Тафт-старший в письме своей дочери Хелен. – Я написал Чарли, предупредил его, посоветовал, чтобы парни, которые находятся рядом с ним, приставы и остальные, были начеку, чтобы Римусу не удалось протащить оружие. Он очень дурной человек, и с ним следует постоянно держаться настороже. Я ничего не говорил твоей матери, потому что не хочу ее волновать, но в нынешние времена, по всей видимости, убийство человека не представляется делом чрезвычайной важности”.
Американское правосудие
Наконец в понедельник 19 декабря настала очередь Римуса. Он решил, что готов. Он понимал, что необычное зрелище обвиняемого в убийстве, защищающего свою жизнь, и особенно его артистический талант привлекут внимание всего мира; сотни людей, стремившихся услышать его, несмотря на холод, выстроились вдоль Мейн-стрит. Они ожидали блестящего представления, безупречных юридических аргументов, приправленных страстью и поэтическими отступлениями. Шерифы помахивали дубинками, отгоняя толпу от дверей.
Римус внял совету Килгаллена и надел светло-серый пиджак, приколов на лацкан веточку остролиста. В зале заседаний было невыносимо жарко; вся эта публика в шерстяных пальто, шапках и перчатках, тесно прижавшаяся плечом к плечу, дышала, раскрыв рты, – и прямо в его сторону. Хочешь не хочешь, выступление потребует от него физических сил, и он разгорячится еще больше, его рождественский костюм потемнеет от пота. Часы пробили полдень, пора. Римус вспомнил второй совет Килгаллена, насчет первых слов и жестов, и бросился в бой.
– Здесь перед вами стоит Римус-адвокат. – Он взмахнул рукой, словно объявляя о начале шоу. – Там, на стуле, – жест в сторону места, где он сидел на протяжении всего процесса, – сидит Римус-подсудимый, обвиняемый в убийстве.
Драматизм момента несколько подпортил толстяк-шериф, примостившийся на том самом стуле.
– Высокий суд, дамы и господа присяжные. Идет шестая неделя, как мы все собираемся здесь, участвуя в процессе, за которым пристально наблюдают глаза всей цивилизованной части нации и, если угодно, всего цивилизованного мира… Я как обвиняемый хотел бы поблагодарить вас, ваша честь, за объективность и взвешенность, с которыми вы осуществляете правосудие в рамках ваших профессиональных обязанностей, и вас, дамы и господа присяжные, кто вынужден быть вдали от дома и дорогих вам людей. – Он кивнул в сторону стола обвинения, вежливо продолжая: – Я хочу выразить одобрение за ваши справедливость и внимание, которые вы продемонстрировали, выслушивая речи мистера Тафта, и речи мистера Баслера, и даже Сиббальда… и, с вашего позволения, если я немного увлекаюсь, вы должны меня простить.
Он скользил вдоль скамеек присяжных, подбираясь как можно ближе к людям, сидящим за барьером. Ему нужно столь многое втиснуть в отведенное ему время. Список важных фраз, вопросов, которые необходимо поднять, перебивали друг друга в его голове.
– Что означает “невменяемый”? – вопрошал он. – В обычных обстоятельствах вы руководствуетесь здравым смыслом, всю свою жизнь, с младенческого возраста, но в то же время испытываете эмоции, которые можно зарегистрировать внутри черепной коробки, в клетках мозга, и все эти ваши эмоции вызывают аномальное состояние сознания, приходят в конфликт со здравым смыслом. И в ситуации, которую никак нельзя назвать нормальной, человек тоже становится ненормальным, и именно в этом состоянии он совершает преступление.
Тафт заявил протест, Шук поддержал.
Пара минут была упущена из-за терминологической перепалки. Римус заговорил быстрее.
Журналисты, знавшие Римуса много лет, были поражены его очевидной растерянностью, отчаянием, сквозившим в каждом слове. Его мысль блуждала от одного риторического утверждения к другому. Он упомянул “безвременную смерть пострадавшей”. Если и существовал умысел на убийство этой пострадавшей, то лишь в “зачаточном состоянии” в ночь накануне убийства. Что касается Доджа:
– Неужели у вас, господа, есть какие-либо вопросы, кроме одного: каким образом этот паразит, используя власти Соединенных Штатов, с которыми был связан долгие годы, будучи – лицемер! – асом-расследователем Бюро по запрету, оказался замешан в этом? И когда вы задумаетесь, господа, что почтенный Чарльз П. Тафт-второй, сын бывшего президента нашей прекрасной страны, сын председателя нашего Верховного суда… как мы знаем из протокола,
