Твёрдышев, не зажигая свечи, в потёмках оделся, сунул соловецкую грамотку в рукав кафтана и, стараясь не скрипнуть дверью, вышел на крыльцо, там огляделся по сторонам, прислушался и пошёл к пряслу на Крымской стороне. Дверь в наугольную башню была открыта, синбирские ратники, имея от себя в полутораста саженях Стеньку Разина, служили беспечно, осада уже была явью, но не все это понимали. Потому и сторожей на прясле не было видно, они спали внутри башни по ярусам на соломе, укрывшись овчинами, и будить их надо было не государевым колоколом, а пинками начальных людей, которые пока ещё сами не продрали глаза.

На втором ярусе Твёрдышев возле пушки поднял увесистый камень и стал подниматься на третий ярус башни, который был уже выше крепостной стены. Сторожил верхний ярус всего один ратник. Увидев Твёрдышева, он крепко ухватил пищаль рукой и сделал боевой вид.

– Где другие стрельцы? – строго спросил Твёрдышев.

– Ребята озябли и ушли вниз погреться, – ответил стрелец, с опаской поглядывая на близкого к воеводе человека.

– Я бы тебе и курятника не доверил сторожить! – строго объявил Твёрдышев. – А ну, бегом вниз, и всех поставь на ноги!

Стрелец прислонил к срубу бердыш и поспешил к лестнице. Степан Ерофеевич проводил его взглядом, затем вытряс из рукава кафтана грамотку, привязал к ней камень и через бойницу по пояс высунулся наружу. Из наугольной башни хорошо были видны Волга и острог, над которым утренний ветерок шевелил тремя конскими хвостами казачьего знамени. Дорога с подгорья к городу была почти рядом. По ней шёл человек явно воровского вида, с копьём, на боку сабля без ножен. Надо было спешить, и Твёрдышев ртом издал глухой похожий на коровье мычание звук. Человек заозирался, потом увидел, что кто-то помахивает ему рукой. Он остановился и стал ждать, что будет дальше. Твёрдышев из всех сил размахнулся и бросил камень с грамоткой прохожему под ноги. Тот подхватил гостинец и сразу юркнул в кусты, чтобы не нашлись ещё охотники на его находку. Твёрдышев проводил его взглядом и подошёл к лестнице.

Посланный Степаном Ерофеевичем сторож привёл заспанного десятника.

– Так-то ты службу несёшь! – строго сказал Твёрдышев. – Полову из волосьев повытряси! Ряшку наспал, что в огород пугалом нужно ставить. Ты чьего приказа?

– Бухвостова.

– Вот ему-то воевода и выговорит за твою службу. А ты сам готовься штаны распоясывать и под батоги ложиться купно со своим десятком!

– Помилуй, Степан Ерофеевич! – десятник был готов упасть на колени. – Больше такого не будет.

Настращав стрелецкого десятника, Твёрдышев пошёл из башни к воеводской избе. Там подле крыльца стояли начальные люди: Зотов, Бухвостов, Марышкин и Жидовинов. Ждали Милославского, который пошёл с проверкой к Казанским воротам и там застрял.

– Худо нам будет, если Стенька сразу не полезет на прясло, – сказал солдатский полковник.

– Это почему так? – удивился Твёрдышев. – Пусть не лезет, коли охоты нет.

– Не скажи, Степан Ерофеевич, – многозначительно произнёс Зотов. – Наши ратные люди ещё не поняли, что их смерть рядом. Смотрят сквозь щели на воров, перекликаются и не ведают, что те не пощадят ни одного из них.

– Среди стрельцов, может, такие и есть, Глеб Иванович, – сказал Твёрдышев. – Я сейчас, заметь себе, Бухвостов, растолкал твоих. Но солдаты войну знают.

– Нет разницы – солдат или стрелец, все они горазды рты раззявить, – сказал полковник. – Ратный человек воюет только тогда, когда видит впереди смерть, а сзади чувствует своей битой шкурой палку десятника или сержанта. Скажите, головы, разве не так?

Стрелецкие начальники были единодушны с полковником.

– Вот и надо, чтобы воры полезли на прясла, глядишь, кто-нибудь из наших погибнет, зато другие сразу поймут, что смерть с людьми не играет, – сказал полковник, и все повернулись в сторону приближающегося к ним быстрым шагом воеводы Милославского.

Князь от ходьбы раскраснелся и сразу накинулся на Жидовинова:

– Твои стрельцы, голова, службы не знают! Два часа дня, а сторожа ещё не просыпались! Всех под батоги! – взвизгнул воевода. – Начнёшь с полусотника Сергеева. Ему пятьдесят батогов, остальным по тридцать.

Дальнейшей раздаче батогов ратным людям помешал соборный протопоп Анисим. Его появление Милославского удивило: священнослужитель не докучал воеводе просьбами, но раз явился, значит, на то была весомая причина.

– Великая беда явилась в наш город Синбирск, – промолвил, осеняя начальных людей крестным знамением, соборный протопоп. – Воровское войско грозит граду погибелью, число воров множится час от часу. Мыслю я, воевода, провести крестный ход, дабы устрашить нечестивцев и поколебать души тех, кто встал на их сторону по неразумению, а таких много.

– Когда же ты решил совершить сие действо? – спросил Милославский. – И где? За ворота я тебя не пущу. Недоставало мне за тебя перед патриархом ответ держать.

– Мы пройдём вокруг крепости по верхним мостам прясел. И за ворота не выйдем, и разинскому войску будем видны.

– Что ж, пожалуй, так годится, – задумчиво произнёс воевода. – А ты, полковник, как мыслишь?

– По верхним мостам идти будет в самый раз, – сказал Зотов. – Если воры замыслят что-нибудь недоброе, то за пряслом можно схорониться.

– Добро, так и решим. Что ещё?

– Тебе, воевода, надо бы пройти вместе с нами, – сказал протопоп.

– Некогда! – отрезал Милославский. – Ты, отец Анисим, увещай воров словом Божьим, а я начну их увещать свинцовым дробом из пушек и гранатами. Для каждого дела должна быть своя молитва.

Протопоп обратил свой взгляд на Твёрдышева:

– Ты пойдёшь с нами, Степан Ерофеевич?

– Почту за великую честь, святой отец.

– За сим и подходи тотчас к храму.

7

Разбив в открытом сражении рейтар Барятинского, Разин не торжествовал, оставался цел набитый государевыми ратными людьми рубленый город, и, глядя на его дубовые башни и сосновые прясла, атаман понимал, что взять его будет далеко не просто, к тому же не было никаких намёков на то, что симбиряне переметнутся на его сторону. Город надо было брать с бою немедля, долгая осада могла разложить войско, многие воровские люди привыкли воевать только летом, а зимой они пропивали добытые дуваны или уходили в города, где занимались привычным воровским промыслом.

– Надо идти на город приступом, пока там не опомнились, – сказал черкас Очерет. – Бросить людские толпы на прясла, за ними пойдут казаки и довершат дело.

– Стоит поначалу изготовить мосты и лестницы, – возразил Степан Тимофеевич. – Во рву железный чеснок, стены высоки, и с разбегу на них не взлетишь.

– У меня с тобой уряд, атаман, – напомнил Очерет. – Черкасы воюют до Покрова, после, не обессудь, мы уходим на Запороги.

– Велю мужикам за ночь сделать мосты и лестницы, – решил