добрых рейтарских коней, которых тотчас порасхватывали безлошадные казаки. Достался трофей и Степану Тимофеевичу, Бумба принёс ему зрительную трубку. Атаман был уже знаком с этой иноземной хитростью, приставил к глазу и навёл на рубленый город. На надвратной башне стоял воевода Милославский и, выпучив глаза, грозил кулаком в сторону казаков. Разин отдал зрительную трубку Корню.

– Погляди, как воевода размахался крыльями, то и гляди что полетит, – усмехнулся атаман.

Корень долго разглядывал рубленый город и сказал, возвращая Разину зрительную трубку:

– А городок, Степан, непрост. Чую, намаемся мы с ним до кровяных соплей!

– Что тебя смутило, есаул? – недовольно произнёс Разин. – Дерево всегда дерево, я сожгу Синбирск в три дня.

– Я этих слов, Степан Тимофеевич, не слышал, – сказал Корень. – Конечно, три дня срок невеликий, но за это время многое может случиться.

Разин отвернулся к своему верному денщику.

– Прогони, Бумба, из острога всех перемётчиков-синбирян, – повелел он. – В башне на первом ярусе будет съезжая казацкая изба, на втором ярусе устрой для меня покои. Избы вокруг башни отдай есаулам и лучшим казакам.

Бумба поспешил к острогу, а Степан Тимофеевич отправился к лечебной палатке, возле которой находились подобранные на поле боя тяжелораненые ратники. Легкораненых здесь не было, те лечили себя сами старыми проверенными средствами.

Раненые лежали на земле возле острожной стены, где не было солнца. Костоправ Нефёд, старый казак, потерявший ногу от удара каменным ядром, выпущенным из пушки, покрикивал на молодого подручного:

– Привязывай ему руку к бревну, что есть силы!

В одной руке Нефёд держал тонкий плотницкий топор, в другой – большую чарку с вином.

– Не могу пить, уже в горле то вино плещется! – мотал головой казак. – Руби так, стерплю.

Рука казака в запястье была разбита пулей и уже чуть зачернела. Нефёд медленно вылил на рану вино, раненый заскрипел зубами.

– Закуси шапку, легче терпеть будет, – посоветовал подручный лекаря.

– Что пялишься на топор, зажмурь глаза! – рассердился Нефёд. – Вот так! – он ударил топором выше раны, обхватил кожу руки и стал натягивать вниз.

– Давай железо!

Подручный выхватил из кострища раскалённую железную пластину, и Нефёд тут же прижал к ней культю. Завоняло горелым мясом, раненый широко раскрытыми глазами смотрел на свою руку, и по его щекам катились слёзы.

Нефёд вырвал у него из зубов шапку и подал чарку вина.

– Пей, если хочешь жить!

Подручный отвязал руку раненого, помог ему привстать, на бревне осталась лежать обрубленная кисть.

– Иди и не оборачивайся! – торопил его Нефёд. – Поболит рука, поболит и перестанет. И не тоскуй, ведь не голову на бревне оставил, а руку, у тебя ещё одна есть.

Атамана Нефёд встретил как ровню, вместе с Персии были, не раз он пули из Разина выковыривал, раны ушивал.

– Я ведь сколько за тобой не зрю, Нефёд, а в голове у меня одна думка, – сказал Степан Тимофеевич, покачивая на ладони лекарский топор. – Недобрым делом ты занят, калек плодишь и нищих. У всякой церкви можно найти твоих крестников, кто на чурбачке подпрыгивает, кто на костыле ковыляет.

– Эх, Степан! – скорбно вымолвил Нефёд. – Я помогаю людям, чем умею. Нет у меня такой силы, как у тебя, делать людей вольными посмертно.

– Это как? – встрепенулся атаман.

– В твоём праве отрубить любому голову, после этого и тело у человека не болит, и господина над ним нет, и душа, если попадёт в рай, бессрочно счастлива.

Разин тяжело глянул на Нефёда и, повернувшись, пошёл прочь.

«Чёртов костоправ, – подумал он. – Уязвил меня в самую душу. А может, он и прав, что люди могут быть вольны и счастливы только посмертно?»

Бумба уже обозначил новую атаманскую ставку тремя чёрными конскими хвостами, которые колебались на перекладине высокого шеста. Крыльцо башни и нижний ярус были застланы верблюжьим войлоком, возле стены на возвышении стояло резное кресло, покрытое красным бархатом. Других мест, где можно сесть, в помещении не было, как и икон. Сойдясь с Горинычем, Степан Тимофеевич избегал на них смотреть. Возведённый в чин войскового писаря Евсей Жилкин встретил атамана поясным поклоном. В руке у него находился бумажный свиток.

– Что там у тебя? – спросил Разин, опускаясь в кресло.

– Крестьянишки, то бишь казаки Промзина Городища бьют тебе, великий атаман, челом, чтобы ты им дал ставленую грамоту на пахотную землю, чёрный лес и рыбные ловли по обеим берегам Суры до Барышской Слободы. – Жилкин робко глянул на атамана. – Грамоту я изготовил.

– Тогда ставь на неё мою печать! – важно провозгласил Разин. – И буде другие просить земли, давай им всё, что похотят, невозбранно.

После ухода писаря Разин ещё раз осмотрел помещение, где находился, и понял, на что оно похоже.

– Бумба! – позвал он своего денщика.

Калмык вошёл и встал перед креслом атамана.

– Ты добрый и верный казак, Бумба, – сказал Разин. – Скажи, зачем ты скамьи отсель повыкидывал?

Денщик огляделся по сторонам и развёл руками.

– Здесь же войлок постелен, зачем скамьи?

– Беда с тобой, Бумба, – улыбнулся Разин. – Давно живёшь с русскими, а думаешь по-калмыцки. Здесь же съезжая изба, а не кибитка. Верни назад скамейки.

Вслед за денщиком он вышел на крыльцо. Там его уже ждали атаманы многочисленных ватажек, которые хоронились близ Синбирска по лесам и оврагам, а теперь, прослышав о разгроме Барятинского, повылазили из своих укромных мест и явились бить челом победителю рейтар Степану Тимофеевичу, чтобы он взял их в своё войско. Это были мордовские и чувашские люди, плохо знающие русский язык, ещё едва прикоснувшиеся к христианству, но уже люто ненавидящие боярскую неправду и свято верившие в справедливость московского царя.

Разин подивился числу пришедших к нему атаманов и спросил Фрола:

– Сколько народа притекло к нам за сегодняшний день?

– Боюсь соврать, брат, но больше пяти тысяч. Разъезды доносят, что со всех сторон идут к Синбирску несметные толпы.

– Как же ими управлять? – засомневался Разин.

– Очень даже легко, – пискнул из-за атаманской спины писарь Евсей Жилкин. – Народу не надо мешать делать то, что хочет. Сейчас он хочет разломать Синбирск и поубивать всех лучших людей.

Во двор вошли свирепого вида ярыжные люди. Они гнали перед собой дюжину полураздетых молодых парней.

– Дворяне из своих деревень спешили к Барятинскому, да угодили к нам! – донёс атаман.

– Зачем вы их ко мне приволокли? – осерчал Разин. – Что, осин не нашли их развесить? Ведите их прочь!

Двор острога не пустовал, приходили всё новые ватажники, вооружённые дубьём и вилами, Разин говорил им несколько ласковых слов, и люди уходили, воодушевлённые атаманом до высот почти религиозного ликованья. После общения с Разиным для людей переставали существовать их дети, семья,