Судаков все-таки открыл дверь и вышел.

– Ну, чего топором-то размахался?

Чиженок от неожиданности отступил шага на два:

– Га! Счастливая влюбленная пара… А ежели я по шее тебя топором? А?!

– Я вот вырву топор-то да тебя по шее.

– Ну, попробуй! Вырви… Давай! – Чиженок подходил к Судакову, но топор держал за спиной.

– А ты попробуй вдарь?! Ну? – ярился и Судаков.

Так они с минуту стояли нос к носу, с брезгливой гримасой глядя друг на друга.

– Шшанок, – сказал Судаков.

– А ты кобель старый.

После чего дверь снова захлопнулась перед Чиженком, и он с запоздалой яростью ударил в нее несколько раз топором.

– Ах, вот как! Ну теперь пеняй на себя. – Павел Семенович сорвался к телефону.

И пока позвякивало, раскручиваясь, телефонное кольцо, Чиженок стоял за дверью тихо, слушал.

– Але? Милиция? Милиция? Мне дежурного! Что? А где он? Куда звонить? Ах, черт… – кипятился Павел Семенович.

И когда опять заверещало телефонное кольцо, в дверь забухало с новой силой:

– А я говорю, разойдись! Полюбовники, мать вашу…

5

Дежурил по милиции в эту ночь участковый уполномоченный лейтенант Парфенов. С вечера к нему зашел пожарный инспектор капитан Стенин:

– Вась, приходи после ужина в пожарку – с бредежком полазаем по запруде. Ночь теплая.

– А где бредень взял?

– Дезертир принес.

– Сам-то он будет бродить?

– Ну! Мы с тобой в бредне-то запутаемся. Он у него что твой невод – одна мотня десять метров.

– Тогда приду.

Дезертир считался лучшим рыбаком на всю округу. Мастерству этому он обучался поневоле. Многие годы рыбалка по ночам была его главным доходом.

Сперва Дезертир пропал без вести. В сорок третьем году по нему уж и поминки справили. Потом объявился живым… через двадцать лет. Все эти годы просидел он в собственном подполе. Не так чтобы просидел – работал по ночам, дом ухетал, двор, сено косил, рыбачил… Детей нарожал. А уж напоследок, осмелев, стал ходить в отхожий промысел. Благо что паспортов у колхозников не было. Кем назовется – за того и сходит. Пристал к одной дальней тумской бригаде плотников, с ней и ходил по колхозам – дворы скотные строили, хранилища, избы… Жил он на хуторе Выкса. До войны там было всего десяток дворов, а к шестидесятому году один остался. «Как, Настасья Гунькина там и живет? – сокрушались бабы из дальних сел. – Лес кругом да луга. В озерах одни черти ночуют…» – «Она с чертями и снюхалась. Третьего ребенка в подоле от них принесла».

Выдал себя Дезертир сам. Умерла мать у него. Пока ее обмывали да отпевали, он все в подполе отсиживался. Но, когда понесли на кладбище, не выдержал. Бледный, без шапки, раздетый – время было осеннее, ветреное, – он шел за ее гробом, бормотал деревянным голосом: «Прости, мать родная! Простите, люди добрые!» И всю дорогу плакал.

С кладбища сам пошел в Рожнов, в милицию. Настасья вопила по нем пуще, чем по умершей… «Хоть бы на поминки вернулся! Посидел бы с детьми напоследок», – упрашивала его Настасья. Но он был безответен.

В милиции дежурил как раз участковый Парфенов.

– Берите меня… Я дезертир.

Гунькин так и пришел без шапки, раздетый, с размазанными потеками слез по щекам.

– Какой дезертир? Откуда? – спрашивал его молодой лейтенант. – С трудового фронта, что ли? С целины?

– Нет, с настоящего… с германского.

– Да ты что, друг, пьяный, что ли?

Пока посылали бумаги в высокие сферы, пока ждали указаний, как быть с этим дезертиром, куда его девать, Гунькин с топором да рубанком всю милицию обстроил: и полы перебрал, и двери выправил, и переплеты оконные сменил. И даже начальнику квартиру успел отремонтировать.

– А он деловой, этот дезертир, – сказал начальник. – Только в глаза не смотрит и мычит, как немой. Если помилуют, надо бы трудоустроить его.

Помилование пришло через два месяца. И участковый уполномоченный Парфенов водил его в райкомхоз:

– Отбился человек от жизни… Надо бы посодействовать насчет работы. А так он ничего, смирный. Работать умеет…

Приняли. Милиция авторитетом пользуется. Переехал Гунькин в Рожнов, построил себе пятистенок, разукрасил его резными наличниками и зажил не хуже иных прочих. Про его историю вскоре все позабыли, только и осталось одно прозвище – Дезертир, которое и к ребятишкам перешло. Но кто в Рожнове живет без прозвища? Поди раскопай – отчего так прозывают. Да вот, пожалуй, привычка скверная осталась – плохо спал по ночам Дезертир. Но и тут оборачивалось не без пользы – рыбачил.

Еще с вечера принес он в пожарку свой бредень, сам связал из капроновых ниток цвета лягушачьей икры, чтобы рыбий глаз сбить. Капитан Стенин опробовал его на прочность: двумя пальцами захватил ячейки и натянул их до глубокой рези в теле:

– Крепкий!

– Повеситься можно – нитка выдержит, – ответил Дезертир. – Она в химическом составе пропитана.

– Это что за состав?

– В готовом виде существует. Вроде дубильного порошка.

– А у нас батя сроду шкуры женской мочой выделывал, – сказал капитан.

– Женская моча мягкость придает, – согласился Дезертир. – И гнилушки тоже… А химия, она органичность съедает. Любой запах отобьет, хоть скотский, хоть псиный.

Когда пришел лейтенант Парфенов, Стенин и ему дал испробовать бредень на прочность.

– Больно мелкая ячея, – неожиданно сказал Парфенов. – Эдак мы всех головастиков выловим.

– А тебе не все равно? – спросил Стенин.

– Вроде бы неудобно. По закону охраны ячея дозволяется пятнадцать на пятнадцать.

– А тебе что? Ты его писал, этот закон?

– Вроде бы неудобно. На той неделе мы с егерем отобрали бредень у брёховских как раз за мелкую ячею.

– Дак егерь сам и ловит этим бреднем, – рассмеялся Стенин.

– Понятно. Чего ж ему без дела валяться?

Лейтенант Парфенов был сух и деловит, и на лице его лежала постоянная озабоченность – так я сделал или не так? А капитан Стенин лицо имел круглое, довольное и беззаботное: «Ну, чего ты думаешь? Плюнь! Как ни сделаешь – все будет хорошо», – написано было на его лице. А у Дезертира лицо было темное, плоское, и ничего на нем сроду не писалось и не читалось. Пока спорили насчет ячеи капитан с лейтенантом, он сидел на пороге и спокойно курил.

Пошли они на запруду затемно; капитан Стенин нес пустое ведро, а Парфенов с Дезертиром бредень. Возле пруда паслись две лошади, да хоронилась от собак у самого берега утиная стая. Увидев людей, утки дружно закрякали и поплыли прочь от берега, а лошади поочередно подымали головы, настороженно глядели, замерев, как истуканы, и, фыркая, снова пускались щипать траву.

– Чьи это лошади? – спросил Парфенов.

– А зачем тебе? – отозвался Стенин.