Московских князей от Владимира Мономаха, получившего, согласно созданной в начале XVI в. трактовке, царский венец от Византийского императора. На этой основе возникает важнейшее разграничение между властью истинного и боговенчанного царя (преемника византийских императоров) и самозванного, ненастоящего царя, первым из которых выступает в произведениях русской политической философии именно ордынский хан Ахмат. Мы видели, как «Послание» епископа Вассиана в 1480 г. ставит целью убедить Великого князя в необходимости войны с Ордой, правителям которой до этого русские князья якобы приносили клятву не выступать против них. Последнее, конечно, также нельзя абсолютизировать, поскольку мы уже видели примеры открытых конфликтов с ханами и, более того, заключения против них военных союзов. Да и сам Вассиан, в подкрепление своей аргументации, провозглашает самозванными всех ордынских правителей, начиная с Батыя.

В момент стояния на Угре тезис о справедливости войны против ненастоящего царя принимает законченный характер – борьба с Ордой становится уже не только войной за веру, но и противостоянием истинного и ложного. Противостоящий Орде истинный царь – это боголюбивый защитник христианской веры, а не просто светский правитель. На этой основе уже в первой четверти XVI в. для России прорисовывается идеал православного христианского государства. Идея о Божественном покровительстве, четко сформулированная митрополитом Геронтием и архиепископом Вассианом в момент решительного столкновения с Ордой и систематизированная в «Повести о стоянии на Угре», определяла цель и содержание российской политики уже после освобождения от опасных соседей и завоевателей на Востоке. Отношения Русского государства с противниками становятся борьбой за веру, которую оно ведет, опираясь на солидную основу собственной исключительности «нового Израиля». Именно с этой концепцией во главе своей внешней политики Россия вступила во взаимодействие с Западом задолго до того, как блестящие мыслители обратились к вопросу об особой российской цивилизации.

Наступает последнее десятилетие XV в. – «момент крупнейшего исторического значения для Восточной Европы. На обширных ее пространствах рушится старая, слагается новая система международных отношений. Основной ее фактор – Московское государство, завершившее вековую работу над объединением Великороссии»[438]. При этом Россия – единственное государство с непрерывной суверенной историей на протяжении как минимум пятисот лет, которое на этапе формирования не испытывало значимого воздействия западноевропейской международной политики и само не оказывало на нее влияния.

Политическая организация России возникла самостоятельно, и в этом ее отличие от держав Западной Европы, с которыми она начала контактировать только с середины XVI столетия. Для них важнейший этап становления внешнеполитической культуры прошел в напряженной борьбе друг с другом. Франция и Британия пережили ее в период позднего Средневековья, в Германии и Италии процесс растянулся и завершился только во второй половине XIX в. Такое взаимодействие предопределило тесную связь между внутренней политической организацией наиболее важных стран Западной Европы и всего европейского пространства. В Восточной и Юго-Восточной Азии общественный строй и политическая организация всех без исключения государств испытали на себе влияние китайской цивилизации, могущество и интеллектуальные достижения которой стали примером даже для тех, кто боролся с Китаем на всем протяжении своей истории. Там разные государственные образования были объединены хотя и не авторитетом единого духовного центра, как на Западе, но в рамках общей религиозно-политической философии, в основе которой лежали идеи китайского конфуцианства. Русские земли, с одной стороны, сохраняли связи с духовно родственной Византией вплоть до ее гибели в 1453 г., но при этом уже давно шли своим путем религиозного и политического самосознания на основе присущего только им исторического опыта.

Россия на основе Великороссии изначально формировалась в иной среде, чем ее будущие и настоящие европейские партнеры. Уже само это позволяет иначе смотреть на вопрос о гипотетической принадлежности России к европейской политической цивилизации. Это не означает отрицания культурного родства в рамках изначального сосуществования западной романо-германской и восточной греко-славянской частей Европы, вторая из которых была (за исключением России) поглощена первой, более мощной в военно-политическом смысле. Но вплоть до третьей четверти XVIII в. Россия не могла испытывать влияния системы прав и обычаев международного общения, которая в предыдущем столетии получила условное определение Вестфальской. Наполнение этого порядка – баланс сил – никак не могло влиять на способность России решать внешнеполитические задачи в ходе многочисленных войн, а западноевропейская культурная и дипломатическая традиция не представляла для России большого интереса в силу ее малой практической значимости для борьбы российского государства за выживание. И к моменту появления на сцене западноевропейской (стало быть, мировой) международной политики Россия уже обладала целостной основой внешнеполитической культуры, определявшей, как государство реагировало на вызовы и какими могли быть внутренние регуляторы его поведения.

Заключение

Историк Эдвард Люттвак в своей книге «Стратегия Византийской империи» утверждает, что «у всех государств есть „Большая стратегия“ – тот уровень, на котором знание, искусство убеждения и сила, а также военная сила объединяются, чтобы определить собою результаты в мире других государств»[439]. При всей резонности такого суждения, думается, что если это правило и является верным, то Россия представляет собой исключение. У нее нет и не может быть «Большой стратегии» в том смысле, как это свойственно ведущим державам Запада или, например, Китаю и Индии. Возможно, поэтому российская историография не предлагает ничего похожего на произведения Сунь-Цзы, алгоритмы действий, изложенные в Рамаяне и Махабхарате, «Стратегикон» Маврикия либо труды Фукидида и Макиавелли. Уникальный пример для страны-цивилизации, за спиной которой – более 1000 лет государственности и более 500 лет непрерывной самостоятельности внешней и внутренней политики.

Причина в том, что роль «Большой стратегии» в России принадлежит национальной внешнеполитической культуре – явлению, намного более сложному и масштабному, целостному и противоречивому одновременно. Оно сформировалось в едином комплексе со всеми традициями и привычками политического и общественного развития, фундамент которых был заложен в решающий период XIII–XV вв., когда долго оставался открытым вопрос о существовании единой государственности Русских земель.

Собственно говоря, для России политика как таковая и внешняя политика неразрывно между собой связаны, являются частями единой идентичности и находятся в постоянном диалектическом взаимодействии. Любой разговор, что представляет собой Россия и каковы ее пути развития в будущем, неизбежно приводит к обсуждению места России в мире. А самые острые внешнеполитические вопросы не имеют существенного значения в отрыве от того, что их решение означает для развития российской государственности. Действуя на внешнем контуре, российское государство исполняет задачу, которая не может быть поставлена под сомнение – «защиту земли»[440], – и одновременно объединяет народ в единое целое, создавая основу его деятельности в качестве общества.

Ключ к обретению смысла российской государственности после кризиса середины XIII в. был найден в отражении внешних угроз существованию и свободному развитию ее