Лейтенант пару минут стоял, задумавшись, почесывая подбородок. Не только Екатерина Федоровна, но и остальные женщины умоляюще смотрели на него. Одна из женщин также пододвинула свой чемодан к стоявшему рядом уже не слишком молодому капралу.

– Хорошо! Следуйте за мной!

Офицер взял чемодан и пошел к казарме. Капрал тоже схватил чемодан, пока женщина не передумала, и последовал в том же направлении. Женщины поспешили за ними, а замыкали шествие два солдата, ворчавшие себе под нос ругательства, что они остались ни с чем. Дойдя до казармы, лейтенант поставил чемодан и приказал капралу:

– Отнеси его в караульню, Суботич, да смотри, чтобы из него ничего не пропало. Приду – проверю!

– Слушаюсь, господин лейтенант! – вытянулся в струнку капрал, предварительно поставив свой чемодан на землю.

– Оставайтесь здесь! – обратился он к солдатам, затем повернулся к женщинам. – Пойдемте!

Они вернулись в город, лейтенант посадил всех женщин в машину и отвез в горы. Провел их известными ему тропами контрабандистов, затем показал рукой вперед.

– Идите по этой дороге. Вон за той вершиной уже Австрия. Пограничников там нет.

– Спасибо, родной. Дай бог тебе здоровья! – едва ли не хором стали благодарить его женщины.

Через несколько часов группа вышла к небольшому австрийскому населенному пункту, затем добралась до железнодорожной станции и на поезде прибыла в Вену, где ее встретили сотрудники советского посольства. Через некоторое время высланные были отправлены на Родину.

Наконец-то Линицкая, отчитавшаяся перед руководством внешней разведки, воссоединилась в Харькове, на улице Балашовской, со своими детьми. Слезы радости лились рекой.

«Теперь, – думала она, – дождемся возвращения Леонида Леонидовича и будем жить спокойно, только вспоминая пережитое».

2.

К Линицкому, как к руководителю «разоблаченной русской сети разведчиков», были применены суровые меры воздействия – в течение трех месяцев его жестоко пытали. Однако никаких сведений о своей работе и о своих товарищах советский резидент полиции не сообщил. В ходе следствия и на суде он вел себя исключительно стойко, использовал процесс для разоблачения истинной роли РОВС и НТСНП, которые с территории Югославии вели свою террористическую деятельность. В ходе судебного разбирательства Линицкий и его товарищи не связывали себя с советской разведкой, а выступали якобы от имени самостоятельной политической организации, боровшейся из патриотических побуждений против экстремистских устремлений отдельных руководителей белой эмиграции. В своих показаниях они подтверждали, что работали против РОВС и НСНП по идейным соображениям, что никаких противозаконных действий против Югославии не совершали. Это соответствовало действительности, и следствие, как ни старалось, не смогло инкриминировать им шпионаж.

Проводившая официальное следствие югославская тайная полиция пыталась исключить утечку сведений об истинных делах белой эмиграции. Тем не менее информация о террористической деятельности РОВС и НТСНП дошла до Лиги Наций. В европейских средствах массовой информации печатались репортажи с судебного процесса, излагавшие показания Линицкого, и содержались призывы привлечь к суду и белогвардейские организации.

Материалы следствия были направлены не в суд, а в Министерство юстиции, затем в Министерство иностранных дел, а после этого их рассматривал Совет министров. В результате было принято решение о передаче материалов в суд только на четырех человек, в числе которых оказался и ротмистр Комаровский.

Дата начала суда несколько раз переносилась.

Наконец, 3 ноября 1936 года при закрытых дверях начался процесс над Леонидом Линицким в Суде защиты государства. Зацепиться югославской полиции было не за что. Линицкому было предъявлено обвинение в том, что он собирал сведения о стратегических железных дорогах, которые строятся в Югославии, о поставке военных материалов из Германии, в фотографировании моста, в получении данных о численности русских офицеров, находящихся на службе в югославской армии, в копировании секретных актов Югославии. Леонид Леонидович признал, что собирал сведения о русской эмиграции и получал за это деньги от Феликса, советского агента в Праге. Но не более и не менее. Что же касается обвинений Линицкого в отношении Комаровского, то, благодаря сербскому адвокату ротмистра Велимиру Вукичу, они были полностью опровергнуты.

– Наконец, ваша честь, – заканчивал свою речь Вукич, – надеюсь, вам понятны мои аргументы в пользу того, что списки засылаемых в Россию членов РОВС обвиняемый Линицкий составлял сам, фотографии же имеются в свободной продаже во всех русских киосках, а информацию, которую якобы обвиняемый Линицкий получал от моего подзащитного, не только может, но и обязан читать каждый рядовой чин РОВСа. Более того, могу утверждать, что у обвиняемого Линицкого и всей его группы было задание от коммунистического центра – физическое устранение или провоцирование моего подзащитного, господина Комаровского, и полное его обезврежение, как антикоммунистического деятеля. Второй же задачей группы большевистских агентов-провокаторов, очевидно, являлось углубление розни между национальными русскими организациями, минирование их, взрыв в IV отделе РОВСа, который должен был последовать неизбежно за арестом моего подзащитного. Сюда же можно отнести, как следствие психологического порядка – разочарование в борьбе, естественное ее ослабление или даже усталый отказ от нее со стороны «испуганной» части зарубежья.

Всего состоялось двенадцать судебных заседаний. 12 ноября был последний день заседания суда.

Пока судья готовил решение, четверых арестантов – Линицкого, Шклярова, Уншлихта и Комаровского – временно перевели на Аду Циганлию – большой остров на Дунае, в черте Белграда. Им разрешили целый день вместе гулять на свежем воздухе, чем они с удовольствием и занимались. Впрочем, трое действительно гуляли вместе, а четвертый, Комаровский, естественно, от такого предложения отказался.

Они много говорили: о делах, о будущей своей жизни в Советском Союзе, но чаще, конечно же, о семьях и своих любимых. Шкляров был поражен: насколько Леонид Леонидович скрывал свои чувства, когда они были на свободе, настолько сейчас он раскрылся.

– Если бы ты знал, Ваня, как я скучаю по своей Катеньке, по Галочке и Борисику. Я ведь не видел их уже почти год. Как они там?

– Я тоже скучаю по Наде. Вчера получил от нее письмо. Она в Москве, неплохо устроилась.

– А мои в Харькове. Маме, правда, легче стало… Иван Андреевич! – Линицкий повернулся к Шклярову и взял его за петлицы пальто. – Ты явно получишь меньший срок, чем я… Дай мне слово… Нет, дай мне честное слово, что если ты каким-либо случайным образом доберешься до Харькова раньше меня, то сообщи Катюше, лично или письменно, что в случае, если она не сможет ждать моего возвращения и вздумает выйти замуж, или что-либо в этом роде, то я не смогу больше жить, так как жизнь для меня без Кати бесцельна. И если я, узнав об этом, потом приеду как-нибудь, то лишь для того, чтобы убить ее, а потом себя.

– Я,