– Прекрати строить рожи, – сказал отец, как видно принимая это на свой счет, – веди себя нормально.

Он хлебнул сразу полбокала.

– Как поступает наша мать? – вдруг сказал он задумчиво. – Она черное называет белым.

– А белое черным, – сказал я.

– Но почему она это делает? – спросил он.

– Просто ей хочется немножко пошуметь. Она обожает скандальчики, вот и вся причина, ничего страшного.

– Верно, верно, – сказал он, – она просто любит пошуметь, вот и вся петрушка, иначе зачем бы ей черное называть белым…

Словно спохватившись, что он слишком дискредитирует мать и мы слишком далеко зашли, он сказал:

– О своей матери ты должен всегда отзываться уважительно.

Элементарные слова прозвучали непросто. В них чувствовалось особое уважение самого отца к матери. И я верно понял. Он тут же добавил:

– Мать твоя прекрасно поет романсы.

Я терпеть не мог слушать мамины романсы.

– Романс не у каждого получается, – сказал он.

Не любил я, когда мать пела. Не любил романсы. По-моему, она неважно пела, а отец этого не замечал. Резкий мамин голос неприятно на меня действовал. Даже в раннем детстве я подбегал моментально к роялю, перешедшему к нам по наследству от ее родителей, дергал мамино платье и твердил: «Не надо! Не надо!» – «Почему он так не любит?» – удивлялась мать.

– Она поет хорошо романсы, – сказал я.

Бедная мама! Каково ей спать на уродливой кровати, несмотря на ее бесхозяйственность! И нет у мамы нарядов… Все мы бесхозяйственные – завелось во мне тоскливо, – все мы безалаберные, и отец, и мать, и я, и никто из нас не виноват. И никто другой не виноват. И мне стало тепло на душе и даже радостно, что мы все такие родные, безалаберные и бесхозяйственные. И жалко стало нашу семейку. И захотелось, чтобы мать сидела сейчас с нами, пила шампанское, закусывала мороженым, и пусть поет свои романсы, если ей приятно… Она сейчас одна, думает, провалившись в своей кровати, а может быть, рассматривает вырезки из журналов, свой мирок. И мне захотелось извиниться перед родителями и дать слово…

Но я собрался.

Сам не знаю зачем, с какой стати, не отдавая себе никакого отчета, я вдруг резко сунул свою ложку в мороженое отца, выхватил большой кусок и, глупо хихикая, сунул себе в рот.

Отец быстро поднял голову, посмотрел на меня, бросил ложку на стол.

– Тупое панибратство! – сказал он, желая встать.

– Ну что ты, папа… – Чувствую неловкость, не в состоянии объяснить свой поступок. Ни в коем случае не хотел я отца обидеть. – Ну что ты, что ты, папа… – повторял я растерянно, удерживая его.

– Хамства я терпеть не могу, – сказал отец.

– Я пошутил… папа, я пошутил…

– Идиотские шуточки.

– Больше не буду…

– Ах, – сказал он, – черт с тобой! – и махнул рукой. – Помнишь, как я за тебя саданул кружкой одному типу?

А как же! Я помнил. Хотя это было давно. Мы с отцом зашли в павильон выпить газированной воды с сиропом. Отец встал в очередь, а я (мне было тогда лет пять) подбежал к трубе и стал крутить кран. Торчит краник, я его и крутанул. Ну, и в стаканомойке вода пошла фонтаном. Люди хохочут, фонтанчик чистый, а продавец вылетает как чумной из-за прилавка и бьет меня кулаком по затылку, да так, что я свалился. Я ору, народ ахает, отец хватает кружку и тюкает ему по башке. Тот хватается за голову и выбегает из своего заведения с криком: «Караул!» За ним выскакивают посетители. Отец спокойно наливает себе и мне стаканы, мы пьем одни, как хозяева, в пустом павильончике и идем домой. «Не крути нигде краны, ты понял?» – сказал мне отец. Вот и вся история. После этого я нигде никогда не крутил краны, только и всего.

Мы вышли с отцом, почти обнявшись.

– У тебя такой сейчас возраст, – говорил отец, – просто у тебя глупый возраст, что поделаешь, вот и вся причина. Не век ведь ты будешь находиться в этом возрасте, ведь верно? Эх, все пролетит, пронесется, разная там шелуха отлетит – пфу! А самое здоровое, крепкое, нужное, вечное, настоящее останется, и делов-то – пфу, кот наплакал. А мать разоряется, развела антимонию, навертела, накрутила бог знает что, не раскрутишь. От женщин жди карусели, крутят-вертят, туда-сюда, и так и этак, а мать нашу обижать не надо… Отправляйся в лагерь, только в море далеко не заплывай. Ты с морем осторожно. Ты – талант! Меня всю жизнь угнетало знаешь что? Отсутствие во мне таланта. Нет, нет, это истина прискорбная, но факт. Если бы я остался на военной службе, я, может быть, и был бы сейчас генералом… Слишком много людей в моей жизни черное мне называли белым. Я хочу тебе сказать главное…

Но главного он так и не сказал. Может быть, у него самого не было этого главного, кто знает, или он забыл.

– Здорово, босяк! – услышал я совсем рядом.

Супермен и Вася. Подлетели как артисты, с реверансом. Старые друзья по несчастью.

– Мальчишку не надувай, папаша, а не то мы тебе…

– Я вас не понял, – сказал отец.

– Его один уже надул, – сказал Вася.

– Это мой отец, ребята, – сказал я.

Они ни черта не поняли.

– И нас надули, – грохнул супермен мощно.

– Отстаньте вы, ребята, – сказал я.

– А что им, собственно, надо? Они твои знакомые? – спросил отец.

– Нас вместе надули, – сказал Вася.

– Значит, они твои знакомые, – сказал отец. – Хорошо. Вот что. – Он повернулся ко мне. – Поезжай-ка ты скорей, сынок, по путевке комсомола от своих знакомых.

– Это мой отец, – сказал я.

– Шикарный папаша, – сказал Вася.

Отец увел меня.

На площадке нашей лестницы мы столкнулись с соседкой. В доме называли ее не по имени, а «красавица». Отец как-то сказал: «Более красивой женщины я в своей жизни не встречал. Вот бы сын привел такую жену!» Она спускалась с лестницы, а мы поднимались. Здесь отец меня удивил. Он с ней поздоровался и откровенно загородил дорогу. Стал ей рассказывать сбивчиво и неестественно, постепенно на нее надвигаясь, а она пятилась. «Что с вами, Сергей Николаевич?» – сказала она, и отец остановился. Она ловко выскользнула, с улыбкой. Он извинился.

– Замазюкал всю лестницу! – сказал мне отец грубо, когда мы входили в квартиру.

Очень давно я разрисовал стены на лестнице, что уж вспоминать! Пора ремонт, сто лет прошло.