окончил когда-то коммерческое училище. Его освободили от военной службы по болезни. У него в городе свой винный погребок, но это предприятие, как он говорит, совершенно не удовлетворяет его духовных запросов — ни умственных, ни моральных. Теперь он здоров и душой и телом, горел желанием поскорее стать офицером русской армии, чтобы защищать Российскую империю от германского нашествия.

Тюбик налил всем по стакану красного вина и предложил выпить:

— За нашу встречу!

В простоте душевной мы с Рамодиным ждали, что сейчас начнется какой-нибудь спор на волнующие темы. Но разговор зашел совсем о другом. Студенты глубокомысленно рассуждали о том, какой университет лучше — Казанский или Саратовский.

А Тюбик все подливал. Мы выпивали, закусывая арбузами, нарезанными большими ломтями.

— Ваш университет нашему в подметки не годится, — кричал казанец саратовцу, который держал в руке наполненный стакан.

— Не знаете ли вы Нератова? — спросил Рамодин у саратовца, когда тот, выпив, потянулся за куском арбуза.

— Нератова? — переспросил тот. — Как не знать! Очень даже хорошо он мне известен. Это же социал-демократ и притом большевистского толка. Вы что, его родственник?

— Нет, он у нас в школе естествознание преподавал.

— Естествознание? Да он же юрист...

— Ну, знаете, когда нет родительских доходов, за какую угодно работу возьмешься.

— Этот ваш Нератов, надо сказать, беспокойный господин и очень-очень скучный.

А казанец все старался доказать, что Казанский университет куда лучше Саратовского. Я решил перевести разговор на другое и спросил:

— Что это за штука — Неэвклидова геометрия? — О ней я прочитал в словаре Павленкова.

— Не знаю, — холодно ответил казанец, недовольный, что его перебили, — я лингвист.

— А про Лобачевского вы что-нибудь слышали?

— Не слыхал... А вы знаете, кто у нас учился?

— Знаем, — вдруг произнес Рамодин, прислушивавшийся к нашему разговору. — Знаем, кто в университетах учился. Маменькины сынки. А мы обучались в двухклассных, второклассных...

— Кто это «мы?» — протрезвев, начальнически спросил старший писарь.

— Мы — это я, он, рабочие, крестьяне — народ.

Писарю этот ответ явно не понравился, и он затянул песню: «Ах, если бы девицы в винтовки превратились». Ему подтянули. Пели нескладно, кто во что горазд. Кто-то кричал, кто-то рассказывал о своей невесте. Тюбик, плача, выкрикивал, что немцы разорили Сербию и Бельгию.

Мы с Рамодиным незаметно вышли на улицу.

— Черти нас понесли к этим оболтусам, — ворчал мой приятель.

На другой день мы разговорились с Рамодиным о Москве.

— Нет у меня там ни родных, ни знакомых, и никогда я в ней не был. А вот люблю ее. Дорога она мне почему-то, — говорил Рамодин.

— Отставить Москву! — крикнул вдруг Водовозов, услышавший наш разговор. — Их благородие командир роты приказали отправить вас обоих с маршевой ротой.

— Ха-ха-ха! — залился смехом Мутицын. — Вот так мехальники! Вот тебе и Москва! Нос не дорос. Теперь возьмут вас в работу!

— Ну что же, в маршевую так в маршевую, — спокойно сказал Рамодин, — а Москву мы все равно повидаем. Все маршевые роты отсюда через Москву едут...

Нам выдали шинели, сапоги, шапки, фуражки и белые длинные, похожие на саваны, рубашки. Вечером накануне отъезда лагерные палатки тоскливо и тяжело стонали горькой жалобой-песней:

Ах, зачем нас бреют, во солдаты,

Эх, угонют на Дальний Восток?

А при чем же мы тут виноваты,

Что мы вышли на лишний вершок?

Оторвут мне руку иль ногу,

Эх, на носилках меня понесут...

Утром, серым и холодным, выстроили маршевые роты на плацу. С чужих слов, без всяких чувств повторяли мы слова присяги. Поп скупо покропил стоявших в первой шеренге солдат святой водой, и двинулись мы на вокзал. Запасной полк не только духового оркестра не имел, но даже барабана. Какой-то ретивый офицер скомандовал:

— Песню!

Но ничего не получилось. Все молчали.

— Песню! — вторично прозвучала команда.

— Ну что ж, ребята, — обратился шагавший сбоку от нас безусый прапорщик, назначенный тоже в маршевую роту, — давайте споем... что-нибудь такое...

— Не поется, ваше благородие.

— А вы попробуйте.

Из рядов раздался чей-то высокий приятный голос:

Выпил я — кровь заиграла,

Дерзкие слышу слова,

Тень императора встала,

В ногу, ребята, раз, два...

Это лучший запевала в полку — Романов Павел. Он вчера напился пьяный, не отдал честь офицеру и был отправлен на гауптвахту. С особым чувством выводил Романов песню о том, как старого солдата должны расстрелять за оскорбление офицера. Мы подхватили песню:

В ногу, ребята, идите,

Смело, не вешай голов...

Песня эта согревала, наполняла чем-то хорошим солдатское сердце. Хотелось крикнуть доброе напутствие самим себе:

«Счастливого пути! Будем слагать новые песни, будем искать новые слова, новую жизнь, новое счастье! Нам еще рано умирать, мы молоды!»

Глава вторая

1

Мы ехали в вагонах-теплушках. Ночи стали прохладные, и на ночь двери закрывали. Но днем под стук колес мы смотрели на бежавшие мимо нас леса и перелески, на мокрые побуревшие поля. Командиром нашей роты оказался прапорщик Ненашенцев, тот самый, который просил нас петь песню. На вид он был человек тихий, смирный. Все дела роты вершил старший унтер-офицер Зудилов; он у нас за фельдфебеля, мужик расторопный, хозяйственный, бывалый; достает нам продовольствие — чай, сахар, хлеб. Обедаем мы на больших станциях в дощатых бараках. Когда поезд долго стоит, Зудилов выгоняет всех нас из вагонов и велит делать уборку. Потом Ненашенцев залезает в теплушку, садится на доску, перекинутую с одних нар на другие, и читает нам «Тараса Бульбу». Солдаты стоят слушают. А кто-нибудь нет-нет да и подмигнет: «Молодой, мол, чего с него спросишь! Пусть читает!» Но многим повесть нравилась, и на остановках солдаты просили, чтобы им еще почитали