Видаль разогнулся, держа в руке тяжелый капсюльный револьвер. Пощелкал им, единственною своей рукой взведя курок, спустив опять. Негр глядел на него, скорчась по-обезьяньи в синей североармейской шинели.

— Положьте назад, — сказал он. — Война уже кончилась. Так и в Виргинии было нам объявлено. Револьвер вам теперь не нужен. Положьте назад, говорю вам.

— Я сейчас хочу помыться, — сказал Видаль. — Что, сорочка моя…

— Где тут мыться? В чем купаться? Они тут сроду ванны не видели.

— У колодца. Сорочка моя приготовлена?

— Да что от нее осталось, то постирано… Положьте револьвер на место, масса Сотье. Я матушке про вас скажу. Все скажу. Эх, отца б вашего сюда.

— Сходи в кухню, — сказал Видаль. — Скажи им, я хочу помыться под колодезным навесом. Пусть задернут занавеску на окне.

Револьвер исчез под серым плащом. Видаль подошел к стойлу, где стоял гнедой. Цезарь сунулся мордой к хозяину, кося глазом ласково и дико. Видаль потрепал его левой рукой по холке. Конь тихо заржал, обдавая душистым и теплым дыханием.

IV

Негр вошел в кухню через заднюю дверь, со двора. Он снял уже с себя клеенчатый шалаш и надел взамен синюю фуражку, которая, подобно шинели, была ему непомерно велика и опиралась только на макушку головы, так что на ходу околыш покачивался, пошевеливался, как живой. Шинель и фуражка полностью скрывали негра; только меж козырьком и воротом виднелось личико, похожее на высушенный военный трофей даяков[39] (разве что размером чуть побольше) и от холода словно бы бледно припорошенное древесным пеплом. Старшая женщина была у плиты, где разогревалась свинина, шипя и скворча; негр вошел — женщина не подняла глаз. Посреди кухни праздно стояла девушка. Под ее неспешным, неулыбчивым, загадочным взглядом негр прошел своей карикатурно-самоуверенной развальцей к плите, поставил торчмя чурбак и уселся на него.

— Если у вас тут все время такая погода, — сказал он, — то пускай себе янки берут эту землю, я не возражаю.

Он распахнул шинель, и оказалось, что ноги его огромно и бесформенно завернуты во что-то грязное и непонятное, вроде бы меховое, — и от этого смахивают на двух прилегших на полу грязных зверят с небольшую собаку ростом. Шагнув поближе, девушка спокойно подумала: Это мех. Взял и порезал шубу, чтоб ноги обмотать.

— Уж это так, — сказал негр. — Дай только мне домой добраться, а все остальное пускай себе янки берут.

— А где вы с ним живете? — спросила девушка.

Негр взглянул на нее.

— В Миссисипи. На земле нашей. Слыхала, должно быть, про Катай-мезон?

— Катай-мезон?

— Так точно. Это дедушка его дал земле такое имя, потому что она с целый округ охватом. С восхода по закат катай верхом на муле — и то от края до другого края не доедешь. Потому и названа так.

Неторопливо растирая себе ляжки ладонями, он повернулся теперь лицом к плите. Звучно понюхал воздух. С кожи лица уже сошел пепельный налет; сморщенное, оно густо чернело, и губы слегка обвисали, как если бы мышцы рта, подобно полосе резины, от долгого употребления растянулись — не жевательные мышцы, а речевые.

— Думается все ж таки, что дом наш уже невдали. По крайности, свининка эта пахнет в точности как дома, как у людей.

— Катай-мезон, — проговорила девушка будто в забытьи, глядя на негра своим серьезным, немигающим взором. Затем повернула голову, вперила взгляд в стену хибары; на лице ее, совершенно спокойном, совершенно непроницаемом, было медлительное и глубокое раздумье.

— Так точно, — сказал негр. — Даже янки и те слыхали про Катай-мезон и про господина Фрэнсиса Видаля. Может, и вы видели, как он в карете проезжал[40], когда ездил в Вашингтон, чтоб указать вашему президенту, что негоже так с племенем обращаться. Всю дорогу ехал в той карете, и при нем два негра — править лошадьми и греть кирпичи ему под ноги. А вождь вперед был послан со свежими лошадьми и фургоном, вез президенту две медвежьих туши и шесть боков копченой оленины. Не иначе, прямо перед вашим домом проезжали. Твой папашка или, скажем, дед видели наверняка.

Он говорил, говорил, монотонно, усыпительно, и от печного тепла лицо его уже залоснилось, заиграло бликами слегка. Мать стояла, гнулась над плитой, а девушка — неподвижная, статичная, босыми ступнями гладко и плотно касаясь грубых досок пола, а большим, налитым, юным телом мягко, щедро, млечно влегая в мешковину платья, — девушка глядела, приоткрыв рот, на негра своим неизреченным и немигающим взором.

Негр продолжал говорить, глаза его были закрыты, голос нескончаем и хвастлив, вся повадка лениво-брезглива, — словно сидит он у себя в штате Миссисипи, дома, и не было ни войны, ни недобрых слухов о воле, о нови, и он, приставленный к лошадям (по дворовой иерархии — конюший), коротает сейчас вечерок в негритянском поселке, среди вернувшихся с поля рабов — не дворни, а «полевого быдла». Наконец, женщина вышла, унося еду, и затворила за собою дверь. От шума негр открыл глаза, посмотрел вслед матери, затем на девушку. Взгляд ее был устремлен на затворенную дверь, за которой скрылась мать.

— А тебя за стол с собой не содят? — спросил негр.

Девушка взглянула на него немигающе.

— Катай-мезон, — сказала она. — Вэтч говорит, он тоже негр.

— Кто? Он? Негр? Масса Сотье Видаль — негр? Который это Вэтч у вас? — Девушка немо глядела. — Это потому, что вы нигде за всю жизнь не бывали. Ничего не видели. Живете тут на голой горе, и даже дыма из трубы не видать у вас. Он — негр? Вот услыхала бы тебя его матушка.

Сморщенный, он огляделся, безостановочно перекатывая туда-сюда белки глаз. Девушка смотрела на него.

— А у вас девки все время в туфлях ходят? — спросила она.

— Где вы держите эту вашу теннессийскую водичку родниковую? — спросил негр, шаря глазами по кухне. — Она у вас тут где-то?

— Родниковую?

Негр поморгал.

— Ну, этот ваш питьевой карасин.

— Карасин?

— Светлый этот карасинчик, что вы пьете. Спрятана ж у вас тут где-то капля-другая?

— А-а, — сказала девушка. — Ты про кукурузную.

Она пошла в угол, приподняла половицу (негр не спускал с девушки глаз) и вытащила глиняный кувшин. Налила стакан, поднесла негру и глядела, как он, зажмурясь, опрокинул его себе в горло.

— Уф! — проговорил он, как раньше, и вытер рот тыльной стороной руки. — Так чего ты у меня спросила?

— Что, у вас в Катай-мезоне девушки в туфлях ходят?

— Барышни — да. А если нет у них, так масса Сотье может продать сотню негров и купить… Который это говорит тут у