Шрифт:
Закладка:
— Да, Иисусе!
— Говорю вам, братья, и говорю вам, сестры, — придет срок для каждого. Скажет бедный грешник: допустите меня лечь у Господа, дозвольте сложить мою ношу. Что же спросит Иисус тогда, о братья? О сестры? А жива в тебе, спросит, память про божье ягня и про кровь его? Ибо негоже мне небеса отягощать сверх меры!
Он порылся в пиджаке, достал носовой платок, утер пот с лица. В комнате стоял негромкий, дружный гул: «Ммммммммммммм!» Высокий женский голос восклицал: «Да, Иисусе! Иисусе!»
— Братья! Взгляните на малых детей, что сидят вон там. Когда-то и Иисус был как они. Его мэмми знала материнскую радость и муку. Она, может, на руках усыпляла его вечерами, и ангелы пели ему колыбельную; и, может, выглянув из двери, видела она, как проходят полисмены-римляне. — Проповедник вышагивал взад-вперед, отирая потное лицо. — Внимайте же, братья! Я вижу тот день. Мария сидит на пороге, и на коленях у нее Иисус, младенец Иисус. Такой же, как вон те малые дети. Я слышу, как ангелы баюкают его, поют мир и славу в вышних, вижу, как дитя закрывает глаза, и вижу, как Мария всполохнулась, вижу лица солдат: «Мы несем смерть! Смерть! Смерть младенцу Иисусу!» Я слышу плач и стенанье бедной матери — у нее отымают спасение и слово божье!
— Мммммммммммммммм! Исусе! Младенче Исусе! — и еще голос:
— Вижу, о Исусе! Вижу! — и еще голос без слов, и еще, — как вскипающие в воде пузырьки.
— Вижу, братья! Вижу! Вижу то, от чего вянет сердце и слепнут глаза! Вижу Голгофу и святые древеса крестов, и на них вижу вора, и убийцу, и третьего вижу; слышу похвальбу и поношенье: «Раз ты Иисус, чего ж ты не сходишь с креста?»[60] Слышу вопли женщин и стенания вечерние; слышу плач, и рыданье, и отвратившего лицо свое Господа: «Они убили Иисуса, сына моего убили!»
— Мммммммммммммммммммм! Исусе! Вижу, о Исусе!
— О слепой грешник! Братья, вам говорю, сестры, вам глаголю — отворотился Господь лицом мощным и сказал: «Не отягощу небеса ими!» Вижу, как затворил осиротелый Господь двери свои, как воды, преграждая, хлынули; вижу мрак и смерть вековечную на все поколения. Но что это! Братья! Да, братья! Что вижу? Что вижу, о грешник? Я вижу воскресение и свет, вижу кроткого Иисуса, говорящего: «Меня убили, дабы вы воскресли; я принял смерть, чтоб те, кто видит и верит, жили бы вечно». Братья, о братья! Я вижу час последнего суда, слышу золотые трубы, трубящие славу с небес, и вижу, как встают из мертвых сберегшие память об агнце и пролитой крови его!
Среди голосов и рук Бен сидел, глядел, как в забытьи, васильковым взором. Рядом Дилси сидела вся прямая и немо, строго плакала над пресуществлением и кровью воспомянутого страстотерпца.
В ярком полдне подымались они в город по песчаной дороге среди расходящихся по домам прихожан, что снова уже беззаботно перекидывались словом, но Дилси по-прежнему плакала, отрешенная от всего.
— Вот это я понимаю проповедник! Спервоначала — сморчок сморчком, а после — держись только!
— Уж он-то видел всю силу и славу.[61]
— Еще бы не видел. Лицом к лицу видел.
Дилси плакала беззвучно, не искажая лица, слезы ползли извилистыми руслами морщин, а она шла с поднятою головой и не утирала их даже.
— Вы бы перестали, мэмми, — сказала Фрони. — Народ кругом смотрит. А скоро мимо белых пойдем.
— Ты на меня уж не гляди, — сказала Дилси. — Я видела первые и вижу последние[62].
— Какие первые — последние? — спросила Фрони.
— Да уж такие, — сказала Дилси. — Видела начало и вижу конец.
Когда вошли в город, она остановилась, однако, отвернула платье и вытерла глаза подолом верхней из юбок. Затем пошли дальше. Бен косолапо ступал рядом с Дилси, а Ластер с зонтиком в руке резвился впереди, лихо сдвинув набекрень свою блестящую на солнце шляпу, — и Бен глядел на него, как смотрит большой и глупый пес на проделки смышленого песика. Пришли к воротам, вошли во двор. И тотчас Бен захныкал снова, и с минуту все они стояли и смотрели в глубину аллеи, на облупленный квадрат фасада с трухлявыми колоннами.
— Что там сегодня у них? — спросила Фрони. — Не иначе случилось что-то.
— Ничего не случилось, — сказала Дилси. — Тебе своих дел хватает, а уж белых дела пусть тебя не касаются.
— Ну да, не случилось, — сказала Фрони. — Он с утра пораньше разорялся, я слыхала. Ну, да это дело не мое.
— Ага, а я знаю что, — сказал Ластер.
— Больно много знаешь, как бы не завредило тебе, — сказала Дилси. — Слыхал, что Фрони говорит — что дело это не твое. Ступай-ка лучше с Бенджи на задний двор да гляди, чтоб он не шумел там, пока обед на стол подам.
— А я знаю, где мис Квентина, — сказал Ластер.
— Ты знай помалкивай, — сказала Дилси. — Как потребуется твой совет, я тебе сообщу. Ступайте-ка с Бенджи, погуляйте там.
— Как будто вы не знаете, какой вой будет, как только на лугу начнут гонять мячики, — сказал Ластер.
— Пока они там начнут, так Ти-Пи уже придет и повезет его кататься. Постой, дай-ка мне эту новую шляпу.
Ластер отдал ей шляпу и отправился с Беном на задний двор. Бен хотя негромко, но похныкивал по-прежнему, Дилси с Фрони ушли к себе в хибару. Немного погодя Дилси показалась оттуда — снова уже в ситцевом линялом платье — и пошла на кухню. Огонь в плите давно погас. В доме ни звука. Дилси надела передник и поднялась наверх. Ни звука ниоткуда. В Квентининой комнате все так и осталось с утра. Дилси вошла, подняла сорочку с пола, сунула чулок в комод, задвинула ящик. Дверь в спальню миссис Компсон притворена плотно. Дилси постояла, послушала. Затем открыла дверь — и вступила в густой, разящий запах камфары. Шторы опущены, комната и кровать в полумраке, и, решив, что миссис Компсон спит, Дилси хотела уже было закрыть дверь, но тут миссис Компсон подала голос.
— Ну? — сказала она. — Что?
— Это я, — сказала Дилси. — Вам не надо ли чего?
Миссис Компсон не ответила. Помолчав, она спросила, не поворачивая головы:
— Где Джейсон?
— Еще не вернулся, — сказала Дилси. — Так ничего вам не надо?
Миссис
