Тимофеевский научил меня множеству вещей, но главное – просто самим фактом существования сумел объяснить, что свобода не ограничивается демократическими выборами, правом обмена рублей на доллары и возможностью участия в залоговых аукционах.

У Шуры было множество талантов, о части которых (разумеется, не всех, – это просто невозможно) рассказали авторы этой книги.

Первый Шурин талант, доставшийся мне, – Шура гениально пил водку.

Он брал рюмку очень аккуратно, двумя пальцами, запрокидывал чуть назад свою большую голову, и содержимое рюмки мгновенно исчезало где-то внутри шуриной души, а он даже не морщился.

Я выпивал с тысячами людей в своей жизни, разбираюсь в этом вопросе. Поверьте, я не встречал НИКОГО, кто бы обладал даже отдаленно похожим умением.

Второй: он ценил простые вещи. Водку мы пили самую обычную, главное, чтобы с ног валила. Закусывали почти всегда вареной колбасой. И Шура каждый раз спрашивал: ну что, колбаса съедобная?

Ходили через день в небольшой армянский шалман-стекляшку, на месте которого теперь построена школа телевизионного мастерства Владимира Познера, всегда брали одни и те же свиные рёбра. И Шура всегда внимательно их рассматривал, как будто всякий раз видя их впервые.

И он был совершенно гениальным сквернословом. Он умел так сказать самые грязные вещи, что даже монахиня бы не покраснела. В этом ремесле он был так же оригинален, как в своей литературном творчестве и взглядах на искусство, так же открыт и увлечен.

Однажды мы выпивали с ним, композитором Десятниковым и искусствоведом Аркадием Ипполитовым у Шуры дома, и Шура с Десятниковым весь вечер вели телеологический спор на одну из существенных тем бытия. Шура утверждал, что все ебутся со всеми, а Десятников, что никто ни с кем не ебется. Это был совершено платоновский по глубине мысли и знанию жизни диалог, и одновременно такой скабрезный, что, если бы его опубликовали, пришлось бы вычеркнуть барковского “Луку Мудищева” со скрижалей истории.

Шура был феноменом возрожденческого таланта. И, конечно, он останется в вечности не по своему величайшему умению материться.

Но, как писал Тургенев: “Присутствие пошлости часто необходимо, чтобы ослабить слишком высоко натянутые струны”. А Шура играл на таких небесных арфах и виолончелях, что, в общем, мог позволить себе быть вокалистом хоть группы “Поющие трусы”.

Юрий Сапрыкин

История четвертая – личная

Яникак не ожидал увидеть его на пороге – а это, без сомнения, был он. Привычно большой – и неожиданно стройный, с доброжелательной и немного печальной улыбкой, он будто запустил с собой в дверь что-то бодрящее и морозное; вообще, его присутствие сразу превратило обычную прихожую в какие-то, что ли, сени, порог уютного заснеженного дома, как будто Ростовы вернулись с охоты и в зале уже накрывают на стол. В последний раз, когда я его видел, мы задержались перед прощанием во дворике дома Ростовых, там рядом его любимый “Каретный двор”. И вот он пришел, и я начал было суетиться, надо же встретить гостя, – но вдруг стало так спокойно и радостно, что и спешить вроде незачем. Всё хорошо, все уже пришли. Я даже проснулся от собственного смеха.

Это был хороший день, один из многих хороших дней – и в этом году[4] какой-то иной стала их хорошесть. Пойти в кино, казалось бы, эка невидаль – а ведь когда летом открыли кинотеатры и так всё сложилось, что сразу попали в руки билеты в самый большой зал “Октября”, – какое это было чудо, всё равно как на каникулах сбежать из дома на что-то захватывающе-американское, про инопланетян. А когда открыли музеи! Или вот, в какой-то момент оказалось можно ездить в гости – не то чтобы раньше было нельзя, просто стало не страшно; и было такое чувство, как будто, не знаю, все вернулись из эвакуации. А потом вдруг случилось очутиться на пляже в Комарово – и ей-богу, не помню уже, когда так хорошо было на море. И еще зимой, до всего, была прогулка по лесу в сумерках, и где-то вдали дорогу перебежали лоси – и потом целый год можно было вспоминать, что вот, бывает лес, а в нем лоси. И каждая добрая новость в мессенджере – “сняли с ИВЛ”, “уже отвезли в ковидное, а тест оказался отрицательный”, “переболели, но легко” – это был праздник. Много хорошего, правда.

Наверное, для журналистов, которые то и дело отправляются на ближние и дальние войны, или для контрактника из условного “ЧВК Вагнера” эта картина выглядит иначе – но изнутри многолетнего столичного благополучия кажется, что вся история этого года была своего рода знаком, то ли отрезвляющим напоминанием, то ли репетицией чего-то большего: нескольким поколениям, не видевшим войны, вдруг дали пережить ее в самой щадящей лайтовой версии. Нестрашные лишения, комфортные ограничения, безболезненные страдания. Были и потери – но жизнь вообще не обходится без потерь. Многое изменило масштаб – совершенно изжил себя, например, жанр бытовой фейсбучной истерики: ну, знаете, “курьер опаздывает уже на двадцать минут, горите в аду”. Или переживания по поводу слишком напряженного графика перелетов. Хотя нет, о чем я, ничего не изменилось – и переживания, и поводы для них остались всё те же. Наверное, когда случается настоящая революция или, не дай бог, война, людям долго еще кажется, что это временные неудобства вроде карантина, и все трагические подробности (процент выживаемости на ИВЛ, график работы в красной зоне, подсчеты летальности), на фоне которых как-то неловко переживать об опаздывающем курьере, – это то, что бывает с другими.

Наверное, на этом месте я перестану говорить от лица воображаемых “всех” и скажу только за себя. Когда жизнь превратилась в цепочку потерь – возможных или случившихся, мелких или непоправимых, – что-то все-таки изменилось. Мне совершенно неинтересно стало играть в традиционную столичную игру, участники которой учат своих нерадивых собеседников, как высказываться по какому поводу, с кем дружить и в каких компаниях появляться, через какие диоптрии на мир смотреть. Не потому, что “всё дозволено”, – а потому, что конечным результатом этой игры неизменно становится исключение оказавшихся “по ту сторону” из числа тех, с кем можно разговаривать, кого нужно слышать, если не из числа людей вообще. И вот этим выписыванием из списка людей совершенно расхотелось заниматься – пандемия, спецслужбы, какая-нибудь, не дай бог, очередная война прекрасно справляются с этим без нас. Я больше стал ценить людей, с которыми могу быть не согласен – но в которых есть мысль и масштаб. Наверняка Эдуард Лимонов или Константин Крылов, с которыми я мало был знаком, если