я теперь вот в твоей табакерке сижу? А ведь сижу по ее милости. Мне бы сейчас надлежало дома возле самовара греться. Потому и говорю, молодые, они ноне страсть как себя берегут. Чтобы сделать лишний шаг — упаси господь.

— Может, она и тебя пожалела, Матвей.

— А что с тобой разговаривать, — в сердцах махнул рукой Прохоров и, поняв, что взял не тот тон, добавил виновато: — Пойду-ка покурю на волю да вздремну у тебя.

Прохоров вышел, а Федул остался сидеть у печурки, улыбался и тихонечко говорил сам с собой:

— Какой ты был, Матюшка-перец, таким и умрешь, видно.

А Леля забыла думать о своем сердитом спутнике и о катере. Что он ей? Разве она ленилась или боялась идти домой по тайге? Конечно, нет. К этому ей не привыкать.

Леля выросла на Протоке, и сейчас, уведенная судьбой своей от родимой реки в леса, тоскует. Там, на Елагинском участке, куда ни глянь, всюду лес и лес, к этому надо привыкнуть. Правда, речка тоже есть, Карабашкой называется, катера по ней ходят, но что она значит в сравнении с Протокой!

Вот и хотела Леля прокатиться по Протоке, да не пришлось. Ну что же, и с берега хоть поглядеть на родную реку. А то когда еще увидишь.

Уже ночь. А ночи над рекой особенные, какие-то серебристые, подсвеченные, и кажется, что вода умеет хранить не только тепло, но и свет солнца.

Леля почувствовала, что у нее застыли руки и плечи, однако решила провести здесь всю ночь и встретить рассвет. Она несколько раз поднималась по лестнице на высокий берег, и тогда размах реки становился еще шире, а огоньки бакенов начинали бледнеть. Чуть-чуть на востоке промылась зарей каемка неба, пришел Матвей Лазаревич, готовый в дорогу.

— Ты как решила? Пойдешь?

— Пойду, Матвей Лазаревич. Я сейчас.

— Вчера бы так-то, — пробурчал вслед Леле старик.

Девушка на причале надела свой рюкзак, вскинула на плечо ружье, и они отправились домой, на Елагинский участок.

Прохоров — ходок старый, душа лесная, войдя в лес, оживился, замурлыкал, как сытый кот на припеке. Что он пел, Леля не могла разобрать.

В лесу еще было темно, но в прогалинах зеленой кровли виднелось уже побелевшее небо. Старик шел первым. По сторонам от дороги попадались покосные елани, на них млел туманец и густо пахло настоем молодого болиголова.

Когда проходили мостик через ручей, Леля остановилась и окликнула спутника:

— Матвей Лазаревич?

— Ай?

— Скажите-ка, чем это пахнет, а?

— Пахнет чем, спрашиваешь? — переспросил Прохоров и вернулся на мостик, стал рядом с Лелей. — А ты неуж учуяла?

Старик важно крякнул и охотно объяснил:

— Ручеек, так? В лесу, значит. Что же около ручья растет? Ягода — смородина. Вот смородинником и пахнет.

— Правильно, — подтвердила Леля.

— Да ты-то что знаешь? — недоумевал дед.

— Я так это, Матвей Лазаревич, к слову.

— К делу бы тебе, девка, поближе. Слов, гляжу, у тебя и без того лишка.

Прохоров перестал петь: осердился. А из-за чего? Спроси — не скажет.

В лесу начиналось молодое утро. Вершины деревьев были освещены солнцем, туман пал на травы, путался в частом ельнике, омывал хвою, бисером сверкал на иголках.

Леля вымочила подол юбки, чулки, капельки росы с метелок трав осыпались в голенища, в сапогах хлюпала вода. Чем выше поднималось солнце, тем нарядней становилось в лесу, тем настойчивее пахло разогретой смолой, от нее даже першило в горле.

— Слышь, девка, притомилась небось? — спросил Матвей Лазаревич, поправляя на плечах лямки мешка. — Крепись. У Карабашки передохнем, чайку скипятим…

— Я ничего, Матвей Лазаревич. Может, вам… — и осеклась под взглядом старика.

И опять шли молча.

Начались таежные дебри. Темь в них и гнилая хмарь. Пни да колодины выстланы мокрым мхом, а травы совсем не стало, кроме клюквенника да широколистного папоротника. Деревья укутаны толстым слоем бледно-зеленого лишайника, и, не взглянувши вверх, не отличишь, что перед тобой: сосна, ель или кедр.

Тропа петляла по завалам и угадывалась только по сбитому мху на кочках и колодах.

Леля ступня в ступню шла за Матвеем Лазаревичем и дивилась его ловкому шагу: будто шел старик не по таежной тропе, а по ровной дороге. В его движении не было рывков, что губит неопытного, шаги маленькие, но спорые и одинаковые.

«Вот и потягайся с ним, — думала девушка. — Обидела я его: разве такие ходоки устают? Нехорошо получилось. Вот нехорошо. И ведь так всегда у меня. Хочешь лучше, а выходит — хуже не придумаешь».

Леля расстроилась и начала отставать от Прохорова, а тот по-прежнему шагал споро, не оглядываясь.

Все чаще стали попадаться валуны.

Послышался шум воды — это Карабашка.

Место для отдыха Матвей Лазаревич выбрал веселое, под большими липами, у самой воды. Старик взялся за костер, а Леля, разувшись и скинув жакет, вошла в воду, с песком вымыла котелок и повесила его над трескучим пламенем.

— Я пойду, Матвей Лазаревич, посмотрю смородинника для заварки.

Старику это понравилось, но он промолчал, присел на камень и начал стягивать сапоги, промытые мокрыми травами до рыжих пролысин.

Чтобы не пробираться через заросли, Леля пошла по отмели. Из-под самых ее ног прыскали мальки, песок, тронутый ногами девушки, подолгу крутился в торопливых струях воды. В маленьких заводях, тонкий, как стекло, слой воды и залежавшийся в солнечном уюте ил ласковым теплом одевал ее ноги.

Так вот и в детстве бегала она по канавам и лужам после теплого дождя, когда свалятся к горизонту сердитые тучи и засияет солнце, лаская ребячьи руки, ноги и рожицы…

В распадке, заросшем диким малинником, смородиной и молодыми осинками, она нарвала веток смородины, прополоскала их в реке и вернулась на стан.

Старик, прижавшись спиной к своей котомке, грел на солнце вымытые ноги, рядом на елке сушились портянки в коричневых пятнах и рыжих подтеках. Чай пил Матвей Лазаревич до поту, сладко покряхтывая. Сахар макал в кружку и уж только потом кусал его слабыми зубами.

— Видишь, какая здесь благодать? — не вытерпев, заговорил он, и глаза его затеплились. — А ты хотела на катере. Ну, чья правда? Эх, девка-рубаха. Хоть ты и в лесу работаешь, а понимать его не можешь. Нет.

— Почему это вдруг не могу?

— Кто тебе скажет? А по-моему, бог не дал таланту.

Увидев, что Леля обидчиво поджала губы, старик предупредил ее:

— Опять спорить станешь.

— С вами бесполезно спорить. А что я вам сказала, Матвей Лазаревич?

— Путного ничего.

Окончив чаепитие, Матвей Лазаревич ополоснул свою кружку и, укладывая ее в мешок, вполголоса высказал свои мысли:

— Пекет солнышко-то, любо. Вишь ты как, даже комарье