То есть если мы отдаём себе отчёт, что это стол со стеклянной столешницей, то именно это мы можем сформулировать, мы будем описывать теми понятиями, которые уже есть?

Да. Но описания бывают разнообразными. Вот, например, такой вопрос: а мифы – это реальность? Да, это реальность, потому что это описание. А наука? Наука – это тоже описание, но противоположное мифам. Но наука тоже фальшива насквозь, подобно мифам; в каком-то смысле, мифы даже имеют больше права на существование, чем наука, потому что мифы соответствуют своему назначению. Они предполагают некий символизм, они не настаивают на своей тактильной, физической достоверности. Они отсылают нас к некой внутренней, не здесь находящейся правде, и в этом смысле они непогрешимы, – условно. А наука говорит, что «вот есть закон – мы его открыли, вот это – то, по чему можно постучать, – это объективно». На самом деле это не так. Потому что каждые два поколения научная картина мира полностью меняется и заменяется другими описаниями. Сначала верили во флогистон[59], потом другой процесс горения появился, а сейчас опять тема флогистона, между прочим, возникает.

На счёт мифов вы сейчас говорили, я вспомнил миф о памятнике самой любопытной и глупой женщине – жене Лота: соляной столб. Я был в Израиле и видел даже несколько этих столбов. Миф есть, и памятник тоже есть…

Хотелось бы подчеркнуть, что описание – это не то, что является психологическим, дискурсивным отражением подлинного, – тем, что мы носим в голове, тем, чем мы можем обмениваться на словах и так далее. «А вот они есть настоящие столы и стулья», – нет! Описание – это и есть та реальность и та интерпретация реальности, которая одновременно дана нам в ощущениях. И они борются между собой.

Например, большевики, когда пришли к власти в 1917 году, несли с собой новое описание реальности. Вспомним «Голубые города» Алексея Толстого, «Аэлиту», то есть идею космического взрыва человечества, ноосферы, изменения законов природы, царства разума, которое освобождается от физических непреложных условий. И всё это длилось до конца Хрущёва. Конец Хрущёва – это Ефремов и его «Час Быка», «Туманность Андромеды». После этого совершился коллапс – сваливание в цинизм, в некий «посткомсомол»… Поколение колбасы.

В период с 20-го по, условно говоря, 65-й – вот эти 45 лет, – это было время нового описания. Но оно не состоялось. Оно не состоялось по ряду причин, потому что, на мой взгляд, оно не было достаточно гибким и широким, оно носило сектантский характер, несмотря на то что в нём предлагался универсальный подход: «справедливость», «союз пролетариев», которые должны объединиться и так далее. Но в этом был сектантский момент.

Это не то чтобы идеализм, но всё это осталось в неких рамках международных рабочих и коммунистических партий, Коминтерна, – то, что окормлялось международным отделом ЦК. На примере гражданской войны в Испании видно, что это было что-то такое очень сектантское. Сталинисты били троцкистов вместо того, чтобы бороться с Франко.

Потом появилась попытка описания со стороны Рейха. С 40-го по 43-й год все напряглись, уши поднялись, потому что шло какое-то новое, острое и очень свободное от сектантства описание, которое было связано с совершенно ненаучным, вненаучным видением и ощущением мира. И прежде всего наносило удар по веку Просвещения, по англосаксонским лекалам, по рационально-либеральным наработкам. Но после Курской дуги стало понятно, что это новое описание проиграло и можно не заниматься им. И после 45-го года восторжествовало жёстко либеральное, рациональное описание всё более и более «математизирующегося» и рационализирующегося смысла.

Получается, описание формирует реальность?

Описание и есть реальность. Что я хочу подчеркнуть: описание и есть реальность, которую мы можем потрогать, понюхать, постучать по ней кулаком. Это и есть описание. И более того – ведь параллельно существуют разные описания. Одновременно существует как бы такая пачка описаний, зажатая в чьём-то кулаке, которая трепыхается разными лентами. Потому что понятно, что у человека, выросшего в Центральной Африке или посреди Австралии, у человека в Европе, в Сирии, Ираке или в Китае, – это разные описания. Эти описания противоречивы, конфликтны, но не до такой степени, чтобы стол одного был чем-то другим для другого. Хотя в пределе это так.

Получается, разные описания… Кто написал описание – у того такая реальность существует. В России преподают, что войну выиграли СССР, а где-то там – союзники. В США – США… Реальность, получается, разная?

В Китае, я думаю, учат, что победил Китай и союзники, потому что для Китая Вторая мировая война началась не с атаки на Польшу Германии, а с атаки Японии на Китай. Формально они правы, и мировая война началась, по-моему, в 1935 или 1936 году. И дальше всё остальное пристёгивалось. Но это очень периферийный момент описания. А вот, допустим, разница между научным, антинаучным или внутринаучным – фундаментально различные подходы: скажем, ньютоновский мир и эйнштейновский мир.

Нужно понять одно: описание – это то, что составляет вокруг нас среду, составляет вокруг нас наш мир. И единственная общая черта, которая объединяет все описания – это некая фундаментальная непреложность реальности, фундаментальная непреложность того, во что мы погружены. Описание есть всегда юдоль. Яблоко всегда падает. Вот если у вас яблоко улетает вверх – это воображение, это сон, а не явь. Это символизм, это не реальность. В мире описаний яблоко всегда падает. Что это означает? Что описание делается не человеком, но для человека. Человек вызывает и провоцирует описание, без человека описания не было бы…

А кем же оно делается, это описание?

Я уже до этого сказал, что Бытие есть идея. Но чтобы самовыразиться, оно должно воспользоваться какими-то средствами. Этим средством является язык – язык, который дан человеку, как Откровение, через Адама. Язык дан человеку совсем не для того, чтобы его использовало Бытие, а для того, чтобы человек имел дело с некими подлинностями, которые являются непосредственным творческим продуктом Всевышнего. Но когда человек вброшен уже в Бытие, когда он в плену Бытия, то язык становится из механизма мышления, из процесса мышления средством коммуникации. И тогда, собственно говоря, Бытие как идея захватывает этот язык и начинает его использовать.

Например, мы же понимаем, что большинство философий и большинство метафизик пользуется языком, который был дан Адаму и передан человечеству, но описывают они и излагают некие «истины», которые основаны на тождестве, на пантеизме, которые основаны