— Окстись, Семён Невеявич! За такие деньги я половину Ярославля куплю.

— Не купишь, — покрутил головой Семён. — Не продаст никто! Ибо такое поместье в год тысячу даёт. Не знаю, как тебе отец отдал его в аренду за сто рублей. Знал, видать что-то и на тебя рассчитывал? Что купишь его, да?

Я поморщился. Мне и стыдно было обманывать любящего сына и не хотелось отдавать тысячу. Хотя… Что там на этой тысяче? Свет клином сошёлся? Да я на одних рисунках и картинках тысячу за пару месяцев заработаю. Были у меня несколько тысяч. И желающие были, что хотели, чтобы я их портрет нарисовал. Только долго маслом писать. А гуашь не всем нравилась. Я делал её из пигмента и порошка смолы акации и желчи, для того, чтобы краска лучше растекалась.

— Хорошо, — согласился я. — Тысяча, так тысяча. Но Немея Андреевич в «яме», как можно продать? Его ведь нет!

— У меня есть доверенности и от него, и дядька Павел написал. Я вправе продавать и покупать.

— Написал и исчез? — хмыкнул я. — В бега подался. В Сибирь? И там сыщут, коли нужно будет.

Семён покраснел.

У меня не было умысла покупать имущество проворовавшегося чиновника, бывшего одновременно купцом. Как они это совмещают? Что за нравы? Сидеть на богатейшей мягкой рухлядью казне и заниматься торговлей этим товаром! Как можно? Куда смотрит государственная служба безопасности? А-а-а… Нет пока оной! Предлагал мне Михаил Фёдорович заняться этой темой, да отказался я. И, вроде как, затухла эта идея. Или нет? Может дело Светешникова — первое дело Тайного приказа? Ха-ха… А почему бы и нет? Он ведь тайный! Сам ведь придумал! Кхе-кхе!

— Вот так вот возьмут меня под белы рученьки, а я и не замечу, как подкрались! — подумал я.

— Ладно. Пошли смотреть гостиный двор. С причалом! — поднял я вверх указательный палец правой руки. А сам подумал, что ведь мог я не знать, про то, что имуществом Светешникова государь заинтересовался?

* * *

Кстати, на счёт картинок. Измайловские крестьяне стали выпускать «лубочные картинки» методом «офорта». Полированную металлическую пластину я покрыл валиком кислотоупорным лаком, созданным из канифоли, смолы, воска, скипидара и битума. На берегах Волги в районе Сызрани имелись его выходы. Битумом смолили днища стругов.

На пластине по лаку я выцарапывал изображение, обрабатывал серной кислотой, убирал лак, мазал пластины краской и печатал картинки. Сначала это были две картинки: «Явление Христа народу» и «Путь на Голгофу». Я работал над ними долго и тщательно и офорты получились, как живые.

Картинки, обрамлённые в серебряные рамки, я подарил Алексею Михайловичу после его коронации.

— Это ты намекаешь на мой путь? — спросил он.

Алексей, надо сказать, был очень хорошо образован, имел острый ум и правильную речь и письмо. Писал он в, практически, литературной форме.

— Нет, государь, — покрутил я головой. — Это путь Христа. У людей путь человеков.

— Но распяли Христа, как человека. И любого можно так казнить…

— Не думаю. Ты, всё-таки, помазанник Бога. Народ не посмеет.

— Во-о-т… Ты сам сказал, что я не совсем человек…

— Да, государь, в логике тебе не откажешь! — похвалил я, а Алексей зарделся от похвалы. — Но не бойся. У нас многобожцев римлян нет.

— Зато есть другие многобожцы, — прищурившись, глянул на меня царь. — Много ещё на Руси тех, кто молится ракитовому кусту.

— Этих не опасайся, государь, — усмехнулся я. — Опасайся ближних своих, кто говорит, что в Христа верует. Предают самые ближние.

— Как ты? — усмехнулся царь.

— Например, — кивнул головой я.

— Ты так легко согласился! — удивился Алексей, привставая со своего кресла, которое я специально ставил для него в своих хоромах.

— С чем? — деланно удивился я.

— С тем, что можешь меня предать.

— Я тебя не могу предать. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому, что мне от тебя ничего не нужно. Я ничего от тебя для себя не жду. Всё, что мне надо я возьму сам. Потому что мне много не надо. Ни дворцов, ни богатств. Начнут меня твои холопы давить, оставлю всё и уйду за Урал.

— И не жалко будет? У тебя уже большое хозяйство! — скривился Алексей.

— Жалеть хозяйство? Я и твоему отцу говорил, царство ему небесное, и тебе скажу, что для казака, знавшего свободу, ничего, кроме воли, не нужно. Почему мне и претит служба в приказе.

— Но ведь ты служишь мне⁈ — спросил настороженно Алексей Михайлович.

— Служу государь. И ничего не прошу, кроме урочной платы, которую твои приказы задерживают, а ты попустительствуешь.

— Мне объяснял Борис Иванович, что надо было заплатить стрельцам. Им не было плочено за год. Вот тебе и задержали.

— С этого все бунты и начинаются, — покачал головой я. — А твои бояре и дьяки себе мошну твоими деньгами набивают, твою казну грабя.

— Это ты про кого? — снова прищурился царь.

— Да, про всех! — усмехнулся я. — Кого ни возьми, все воры. А почему?

Я поднял вверх указательный палец.

— Почему? — царь уже начинал закипать.

— Потому, что нет контроля над казначеями. Нужны ревизоры.

Вот тогда я и прочитал вновь испечённому государю лекцию по учёту, контролю и методам материальной ревизии.

* * *

Гостиный двор Светешниковых состоял из десяти амбаров и пристани, на которой стояли привязанными десять стругов. Постройки были добротные, но жилья, годного для «приличного» проживания не имелось. Работники обитали в таком же курном амбаре, названном Семёном «барак». Работников было двадцать человек.

— Что за люди? — спросил я. — Холопы?

— Не-е-е… Наёмные. В Астрахань лучше со своими бурлаками идти. Там дорого. А этих за еду можно нанять. Главное следить, чтобы в Астрахани не сбежали.

— Понятно, — сказал я, мысленно обозвав Светешниковых скупердяями. — А чего не гонишь? Или хотел, таки, отправиться в Астрахань?

— Мало ли? — скривился Семён.

— Понятно.

— Горели уже? — спросил я, глядя на прокопченные стены барака.

— Нет пока.

— Во-во… Пока — верное слово. В том амбаре ворвань стоит? — спросил, принюхиваясь и поводя