Шрифт:
Закладка:
Очередь из желавших проститься с ним в Артштеттене растянулась на двадцать девять километров. Аристократы стояли рядом с социалистами. Атеисты и агностики шли вместе с католическими священниками, монахами, епископами. Евреи из Дахау, Рима, Свидетели Иеговы молились за его душу. Больше тысячи человек, которым не хватило скамей в церкви, тихо стояли на улице под дождем, слушая заупокойную мессу. Родственники из других правящих домов приехали из Люксембурга и Лихтенштейна. Эрцгерцог Губерт Сальватор, внук императора Франца-Иосифа, представлял императорскую семью Габсбургов. Отто фон Габсбург просил правительство разрешить присутствовать и ему, но получил отказ[972]. Все живые тогда Гогенберги были на похоронах, но все равно сестре Макса, Софии, было, наверное, очень одиноко.
Журналисты рассказывали обо всех перипетиях, взлетах и падениях его жизни. Консервативная венская Weiner Presse писала: «Это был Габсбург, которому не разрешали быть Габсбургом; вместо этого он стал первым в Австрии узником концентрационного лагеря. Сегодня закончилась жизнь, начавшаяся в 1902 г. во дворце Бельведер»[973]. Даже антимонархистская социалистическая газета воздавала Гогенбергам должное:
У них были все основания стать правящим домом. Но они предпочли не воскрешать мертвого. Старый дом Габсбургов перестал существовать, и именно поэтому они вышли на его защиту. Это не помешало им оставаться добропорядочными гражданами республики… Убеждения их были монархическими, но они жили, подчиняясь требованиям закона[974].
Еще одна газета писала:
Сегодня мы вместе с узниками концентрационных лагерей говорим последнее «прости» Максимилиану Гогенбергу… Точно так же, как его родители пали первыми жертвами Первой мировой войны, их сыновья стали первыми политическими узниками Дахау. Всю свою жизнь он (Максимилиан) хранил верность не только своему дому и семье, но и родной Австрии. Память о нем навсегда сохранится в наших сердцах[975].
Через четыре года после смерти Максимилиана конституционный суд Австрии восстановил Отто Габсбурга в гражданстве. Спустя почти полвека после ссылки кузен Гогенбергов получил законное право въехать в собственную страну. София Ностиц-Ринек радостно встретила своего двоюродного брата[976].
Важны не раны, которые наносит нам жизнь, а то, как мы к ним относимся.
Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил.
В 1981 г. дочь эрцгерцога Франца-Фердинанда, пережившая младших братьев, двоих из четверых детей, и мужа Фрица, с которым она тридцать пять лет состояла в браке, решила навестить Чехословакию[977]. С ней ехали сын Алоиз, его жена и дети. Сады в их бывших имениях Фалькенау и Генрихгрюн одичали, а дома обветшали. Над парадным входом дома в Фалькенау еще виднелся почти разрушенный герб Ностиц-Ринеков. В доме на Мальтийской площади Праги работало теперь Министерство культуры Чешской Республики. Иногда там давали концерты. Некогда всемирно известной библиотеки не стало, но ее полки не пустовали. Теперь их занимали книги библиотеки Национального музея[978].
София с семьей прошла давно знакомым ей путем до церкви Богородицы Торжествующей. Там она показала внукам знаменитую статую Пражского Иисуса-младенца, поставила свечи и помолилась за живых и мертвых. Потом все поехали за тридцать километров от Праги, в замок Конопиште, дисциплинированно купили билеты и вошли в дом, где она когда-то родилась. Никто не узнал бывшую принцессу, которая в большой группе туристов медленно шла по замку[979].
Монотонный голос торопил людей из зала в зал; экскурсовод рассказывал всякие небылицы об эрцгерцоге, Гогенбергах и Конопиште. София шепотом опровергала своим родным почти все. Ложь о собственном дедушке взбесила Алоиза, но София точно так же, как когда-то ее мать, осторожно поглаживала его руку и успокаивала тихой улыбкой[980]. Поездка удалась. Она смогла рассказать правду о своих родителях и истории Гогенбергов следующему поколению семьи. Правда была ей исключительно важна.
Когда Фриц умер, София перебралась в Зальцбург, поближе к родственникам, в том числе и вдове Макса Элизабет. Они рассказывали друг другу о детях и внуках, подшучивали сами над собой, смеялись. О печальных, темных временах почти не говорили, но именно они в первую очередь интересовали настырных журналистов. Газетчики, писатели, историки брали у Софии интервью, после которых уже Элизабет приставала к ней: «Что ты все говоришь с ними и говоришь? Ведь все равно ничего этого не печатают. Твои слова перевирают, а пишут только то, что сами хотят»[981]. София неизменно отвечала: «Правду еще никто не рассказал. Может быть, в следующем интервью все напечатают»[982].
Когда ее внук поступил на юридический факультет в Зальцбурге, то поселился у бабушки[983]. Через тридцать лет граф Гутсфервальтунг Ностиц-Ринек очень живо вспоминал, как они жили:
Бабушка много рассказывала о своей молодости, родителях, вообще о своей жизни… При этом я не припомню, чтобы она хоть о ком-нибудь отозвалась плохо: ни о сербах, которые убили ее родителей, ни о чехах, которые два раза отобрали у нее дом, ни о немцах, которые забрали двух ее сыновей умирать на войне, чужой для них… Прожить такую, как у нее, жизнь без всякой горечи – лучшего примера для подражания у нас не было…
Она вечно что-нибудь делала, и ей было не до ненависти. Она очень любила музыку и спорт. Она любила природу, сады, любила бывать на свежем воздухе, а больше всего любила смеяться… Самое мое любимое воспоминание о ней – ее смех. Она смеялась совершенно как девчонка.
Помню, как-то я проснулся в два часа ночи в своей маленькой комнате наверху и услышал, что у нее работает телевизор. Я подумал, что такого не может быть. Со сном у бабушки всегда был полный порядок. Я потихоньку спустился вниз и увидел, что она сидит и смотрит хоккей. В два часа ночи она смотрела, как чехи играют против канадцев. Она очень любила хоккей, возможно, потому, что девочкой играла в него с отцом в Санкт-Морице. Любила она и футбол. Один раз мы разговаривали, когда чехи играли с немцами. Болела она всегда за чехов, хотя как раз они два раза отбирали у нее дом.
