— Нет уж, выбирайтесь как-нибудь сами.

— Что так?

— Вы еще спрашиваете? Где это вам руку-то оторвало? — вместо ответа холодно спросил Сергей.

— Под Ельней, капитан. В сорок третьем. Осколком мины.

— Жаль.

— Чего это тебе жаль?

— Жаль, что только одну руку. Надо бы еще и голову.

— Это почему же? — казалось, не столько с обидой, сколько с удивлением осведомился перевозчик, в голосе его едва-едва пробивалась насмешинка, каковую Сергей в своем положении не улавливал. — Чем не показалась тебе моя голова?

— Дрянная она у тебя, — сказав это, Сергей повернулся и зашагал в сторону покрапленного огоньками поселка. В сумерках слева смутно бугрились нефтеналивные хранилища, похожие на огромные доты.

Сергей не слышал, чтобы однорукий его обидчик пробовал завести мотор, — там, у берега, было тихо.

«Черт с тобой, сиди. Ни за что не вернусь и не помогу тебе!» — с незнакомым ему прежде злым одушевлением подумал Сергей, прибавляя шагу и чувствуя, что в груди у него тупо и грубо погашено, умерщвлено сейчас то, что так светло и радостно жило в нем с той минуты, когда он выправил первый свой послевоенный отпуск и когда, провожаемый фронтовиками, поднялся в вагон, чтобы отправиться из чужой и далекой Австрии домой на побывку. Это светлое и радостное нарастало в нем по мере приближения к родным краям и уж совсем заполнило душу, когда он вышел на высокий берег и перед ним во всю ширь распахнулась Волга с ее непостижимо волнующими и нигде больше не встречающимися запахами, с ее глубоким дыханием, с ее шумами, гудками, умеющими так быстро и властно полонить человеческое сердце.

Насупленный вид и молчаливая угрюмость нефтебаков усилили в Сергее состояние душевной потерянности, и, верно, потому он сильно обрадовался, когда услышал за своей спиной быстро приближающиеся шаги — как раз то, что нужно было ему сейчас более всего на свете.

Человек надобен был Сергею и для того, чтобы побороть, одолеть в себе возникшее вдруг холодновато-щемящее чувство одинокости и неприкаянности в огромном этом мире, и для того, чтобы справиться об улице, на которой находился домик брата и сестры, паче же всего — для того, чтобы убедиться, увериться, что не все тут люди такие, как помеченный войною перевозчик.

Да, да, вот это было самым главным: Сергею надо было как можно скорее встретить хорошего, доброго, улыбчивого человека, который воскресил бы в его душе прежнее ощущение света и радости. И он сейчас же оглянулся с приготовленной в ответ доброй же улыбкой и не успел убрать ее со своего лица, когда увидел перед собой знакомое и ненавистное лицо «гондольера».

Всматриваясь в офицера своими тяжелыми глазами, тот медленно и негромко вымолвил, протягивая пачку бумажек:

— Возьмите, товарищ капитан. Я с фронтовиков деньги не беру. Так что зря вы… — Видя, что офицер не собирается взять у него деньги, сам всунул их в карман плаща. — Берите, берите и не швыряйтесь ими так. Брат-то, поди, с сестрой с голоду пухнут, а вы…

Замолчал. Тяжелые глаза, придвинувшиеся к Сергею почти вплотную, вроде бы чуток оттаяли. Сказал оправдываясь:

— Не гневайтесь, капитан. Бывает с нами, мужичьем. Шутить любим, но не всегда умеем. Да и скрыть тоже… Сунем телегу в мешок, а оглобли торчат. Так-то вот.

Не дав Сергею сказать что-либо в ответ, быстро пошагал в сторону реки.

Скоро оттуда послышался гул мотора, сперва звонкий, отчетливый, а затем постепенно стихающий, удаляющийся.

Встретившаяся в узком переулке, меж дощатыми заборами, какая-то крупная женщина, увеличенная в размерах сумерками и старым ватником, проводила Сергея до небольшого, тоже будто бы собранного из одних досок домика, в котором, по ее словам, «мыкали горюшко» его сестра и брат с их семьями.

— Вот тут они и живут, милый. На днях коровенку огоревали, купили старую, пятнадцатым, вишь, телком пошла… Отелится, детишкам какая-никакая капля, а будет, — сообщила она, верно, как главную новость не только для Серегиных родственников, но и для всего этого лесного поселения. Сообщила и, не в силах победить в себе охватившего ее любопытства, не отходила от дома, чтобы продолжить прежний свой путь, — ждала, что же будет дальше. А Сергей тоже не спешил, стоял перед окном в нерешительности да все всматривался увлажнившимися вдруг глазами в перемещающиеся за белой ситцевой занавесью человеческие силуэты. В какой уж раз подымал руку, чтобы постучаться, но сейчас же испуганно опускал ее. И, видно, не скоро бы дал о себе знать, если б не выручила все та же крупная, в своем рваном, точно побитом осколками мин, ватнике женщина. Она забарабанила в окно своей красной, не по-бабьи большой и сильной рукой. Над поселком загремел требовательный, властный ее голосище:

— Татьяна! Настюха! Что же вы гостя не встречаете?! — обернулась к офицеру, пояснила: — Лександры-то, чай, дома нету. Засиживается до полуночи в своей конторе, окаянный бы ее побрал. Ну а бабы, те небось дома — где ж им еще. У обеих на руках по дитю — не больно-то убежишь от них.

Последние сведения доброхотная баба успела сообщить в ту короткую минуту, пока кто-то суматошно открывал сперва избяную, затем сенную двери и, наконец, калитку и не кинулся на капитана со счастливо-испуганным воплем.

— Дождались брательника. С великой радостью вас, соседушки! — И незнакомая женщина тотчас же отошла, заторопилась по дороге, и, не будь офицер занят радостною канителью встречи с родными, он, наверное, услышал бы глухое, изо всех сил сдерживаемое рыдание случайно повстречавшейся ему солдатки в стареньком солдатском же ватнике.

А радость встретившихся после долгой разлуки братьев и сестры была так велика, что любой бы мог подумать: родные постараются как можно долее удержать друг друга возле себя, потому что на свете уже не оставалось людей, которые были бы им еще ближе по крови: в разное время, но их носила под сердцем одна и та же мать. Первые два дня и две ночи ушли на воспоминания, сбивчивые, как уж водится, перескакивающие с одного на другое, уходящие далеко в сторону, вновь возвращающиеся, — и все это покрывалось смехом, накатившимся вдруг весельем. Времена прошлые, с которых незлая память легко сдернула пелену горечи, которой каждому из них было выдано полною мерой, предстали теперь чуть ли не сплошь счастливыми и забавными. Только и слышалось: «А помнишь?», «А помнишь?» — и опять смех до слез, до кашля. Давно ушедшие из жизни при. обстоятельствах трагических мать и отец являлись живыми на этот стихийный праздник воспоминаний, и их, отца с матерью, постоянная ссора, некогда отравлявшая