Шрифт:
Закладка:
Арцименев и Надя еще купались. Надя плыла, быстро-быстро взмелькивали над водой ее белые руки. Игорь, держась от нее чуть в сторонке, что-то говорил Наде, кажется, подбадривал.
— В охотниках не состоишь? — глядя на Чалымова, спросил Тумарев.
— Не имею счастья, — словоохотливо отозвался Чалымов. — Разряд по стрельбе есть.
— Да мне велено с билетами собрать, — смешался Тумарев.
— А для вас что важнее — охоту организовать или волков перебить? — хитро сощурился Чалымов.
— В том-то и дело, истребить надо. Эпидемии опасаются.
— Я, между прочим, тоже иногда в «десятку» попадал, — вдруг сказал Еранцев. — Документов, правда, тоже нет.
— Что ж, — закурив, сказал Тумарев. — Быть тому, чего не миновать. Кто умеет стрелять, того на номера поставим…
— Сами поведете? — поинтересовался Чалымов.
— Не-е… Я тут покомандую, а в лесу егерь — хозяин. Обещали прислать егеря…
— По какому случаю митингуете? — громко спросил Арцименев, вылезший из воды.
Еранцев впервые с удивлением отметил поразительное сходство его с отцом, до чего же он похож на своего отца, Николая Зиновьевича. Не хватало только седой, коротко стриженной бородки. И лицом, и движениями — походкой, жестами — походил Игорь на отца. И основательностью, дающейся человеку, рано получившему власть над другими людьми. Таких беда обходит стороной. Он неуязвим, имеет все, чего хочет, добивается того, что другим и не снится, это написано у него на роду. Из такой породы — везучей. И все же ну его. Еранцев еще раз удивился, вспомнил вчерашнего Игоря, когда тот вел себя так, будто потерял все и жизнь его кончилась. Правда, Игорь сейчас был снова спокоен, даже, откуда что и взялось, счастлив.
Еранцев дожидался Игоря, по-альпинистски неторопливо одолевавшего крутизну, поймал его взгляд, тот, должно быть, угадал, что Еранцев думает о нем, пригасил зеленоватый блеск в глазах. Нет, этот не пожалеет.
Мысль эта была не страшной, была хуже — горькой и дикой. Она никак не вязалась с прежним представлением Еранцева об Игоре; для того чтобы понять все до конца, нужно было подробнее, день за днем ворошить прошлое — те два школьных года. Но заниматься сейчас этим Еранцев не мог, да и не хотел.
Вдруг он вздрогнул. На него глядела снизу Надя, она как-то обиженно, через силу улыбнулась ему, выбираясь из воды на травянистый бугорок с красноталом. Потом, уже из-за кустиков, молча, одними глазами упрекнула: «Что же ты меня бросил?»
Еранцев без слов, глазами же ответил: «Виноват…»
Арцименев, взобравшись наверх, задышливо поздоровался с Тумаревым:
— Привет аборигену!
— Чего, чего? — не понял Тумарев.
— Привет, говорю, аборигену, то есть, в переводе на русский язык, местному жителю…
— А-а…
Тумарев, откашливаясь после папиросы, скользнул по Арцименеву оценивающим взглядом: вправду ли охотник? Игорь посмотрел на Тумарева, на обвислые, в репьях штаны, спросил с веселым смешком:
— Что, не нравлюсь? Не гожусь? На охоту, слышал, собираетесь?
— Никого неволить не буду, а просьба такая: в облавной охоте поучаствовать надо.
— В охоте? — переспросил Игорь. — На волков? Все встречные-поперечные за мной!
— В жизни, мил-человек, всяко бывает, — обиженно проговорил Тумарев. — Если б просто пугануть, мы бы сами справились. А тут бить надо, правила строго соблюдать…
— Да, понимаю, — надумав что-то, сказал Арцименев. — Правила элементарные. Но, чтобы было по высшей категории, авторитет нужен! Слушай, Миша, давай позвоним старику? Может, согласится. И егерь Мирон с ним. У него выжлец и две выжловки.
Повернулся к Тумареву, сказал:
— Спасибо вам! Может, охота приличная получится.
— Да что я… — ответно вдохновился Тумарев. — Были бы свои охотники, своих бы наслал. А покамест вам спасибо! Только вот красного волка жалко. Мне, мил-человек, если начистоту, его, ой, как жалко. Он у нас под боком который годик живет. Он волков, которые стаей рыщут, отпугивал. За сколько лет ни теленка, ни козленка не пропало… А теперь-то, говорят, заболел, опасен стал… Как какой ребенок убежит на околицу, так и захолонет сердце…
— А нам все равно… — на бегу напевая, появился на тропе Лялюшкин. — Меня, папаша, тоже записывайте. Добровольцем! Наслушался всего про волков, аж ночью снятся…
— Поехал я старику звонить, — сказал Арцименев. — Пусть побалуется. Больше, может, не доведется ему…
Облако, заставившее все живое томиться и гадать, что с собой оно несет — дождь ли, град ли, или попусту маячит над горизонтом, — к полудню стало двигаться расторопнее. В середине оно набухло, сделалось фиолетово-чугунным, по краям залохматилось, пустив по небу проворненькие, легкие, как дым, облачка. Небо постепенно посерело, и впервые за два с лишним месяца на землю пала густая ровная тень.
В лесу, где перемешались дым и темень, только вблизи можно было отличить дерево от дерева. Ветра еще не было, он шел где-то высоко, только начиная входить в силу, пока не доставая до леса. Оттого кругом стояла такая неестественная тишина, что казалось: вся жизнь вымерла.
Шематухин, пробежавший, если примерно прикинуть, километров восемь — десять, уже давно потерял направление, в каком углубился в лес. Компаса у него не было, и он, покуда светило солнце, держался по нему, теперь же его окружала жутковатая с непривычки — с каких пор не был в лесу — предгрозовая тьма. Шематухин шагал наугад, может быть, сам того не замечая, уже шагал в обратном направлении.
Справа сильно запахло гарью, под ногами угадывался скат серого песчаного увала, и Шематухин всерьез перекрестился, пошел напрямки, не сворачивая. Он боялся упасть и потому, видать, упал, оступился и тяжело скатился вниз, в спутанный засохший камыш.
Перед Шематухиным лежало ровное, там и там поросшее камышом место. Забыв о боли, он ходко разбежался и вдруг похолодел: под ним, как живая, прогибалась и мягко, вкрадчиво дышала болотина. Медленно, считая шаги, Шематухин попятился, почувствовав ступнями твердь, глубоко задышал.
Достав самодельную хошунаевскую карту, развернул ее и чуть не закричал от радости. На ней знаками было помечено болото. По ту сторону его — на карте обозначено красным крестиком — находилось волчье логово.
Прежде чем искать тропу к нему, Шематухин решил: сначала надо вабить. Он сел у подножия увала, приставил ладони рупором ко рту и, несмотря на усталость, вытянул довольно мощный и правдоподобный вой.
У изгиба реки, в теплом и темном в этот час угоре, где намытарившаяся стая устроила дневную лежку, за версту от своего логова Матерый услышал ослабленный расстоянием вой. Он поднялся на ноги, навострил уши и дожидался повторного голоса. Позади, слева и справа от него зашебуршили сухими листьями, просыпались волки. Две волчицы, спеша к Матерому, спросонок столкнулись друг с дружкой и зло, с ненавистью сцепились — клацали клыки, летела клочьями шерсть. Ярость их — каждая
