– Да, – признал он. – «Желтые страницы».

Только когда адвокат с намеком посмотрел на присяжных, коп понял, что здесь что-то неладно. После вердикта о невиновности детектив зарекся начинать допрос раньше, чем уберет из комнаты все лишнее.

Правдоподобности признания может повредить и течение времени. Чтобы сломать человека в допросной и тот сам признался в уголовном преступлении, требуются часы непрерывных усилий, и все же с какого-то момента эти же часы ставят показания под сомнение. Даже в лучших условиях требуется от четырех до шести часов, чтобы сломать подозреваемого; оправданы восемь-десять-двенадцать, если его кормят и водят в туалет. Но если тот проведет в закрытом помещении без консультации юриста больше двенадцати часов, тут даже у сочувствующего судьи язык не повернется назвать признание или показания по-настоящему чистосердечными.

А откуда детектив знает, что он взял нужного человека? Нервозность, страх, смятение, враждебность, меняющиеся или противоречивые показания – все это признаки того, что человек в допросной лжет, особенно в глазах детектива – человека, подозрительного от природы. Увы, это же признаки того, что у человека стресс, а как тут обойтись без стресса, когда тебя обвиняют в совершении преступления, караемого смертной казнью. Однажды Терри Макларни размышлял, что лучший способ выбить подозреваемого из колеи – развесить во всех трех допросных список признаков, выдающих обман:

Нежелание сотрудничать.

Излишнее желание сотрудничать.

Много говорит.

Мало говорит.

Идеальная версия.

Запутанная версия.

Часто моргает, избегает зрительного контакта.

Не моргает. Таращится.

И все же пусть признаки в самом процессе двусмысленны, ни с чем не спутаешь тот критический момент, тот свет в конце туннеля, когда виновный готов сдаться. Потом, когда он подпишет каждую страницу и снова будет сидеть один в кабинке, у него останется только усталость и иногда депрессия. Если он слишком падет духом, можно даже ожидать попытку самоубийства.

Но это уже эпилог. Пик эмоций виновного наступает в холодные мгновения перед тем, как он открывает рот и тянется к Выходу. Еще не успел он попрощаться с жизнью и свободой, как уже капитулирует его тело: глаза туманятся, челюсть слабеет, он обмякает и приваливается к стене или столу. Некоторые упираются в стол головой. Некоторых тошнит, они хватаются за живот, словно проблема – в пищеварении; некоторых даже рвет.

В этот критический момент детективы говорят подозреваемым, что их и в самом деле тошнит – тошнит от собственной лжи, тошнит от укрывательства. Говорят, что пора перевернуть страницу, что им самим же полегчает, если рассказать правду. Как ни поразительно, многие действительно в это верят. Стоит потянуться к краю того высокого окошка, как они уже верят каждому слову.

– Это же он на тебя напал, правильно?

– Да, это он напал.

Выход ведет только внутрь.

Четверг, 10 марта

– Шестьдесят четыре тридцать один.

Гарви слушает десять секунд молчания, потом повторяет в микрофон:

– Шестьдесят четыре тридцать один.

В эфире тихо. Детектив делает рацию «кавалера» погромче, потом наклоняется к индикатору частоты. Седьмой канал, как и должно быть.

– Шестьдесят четыре тридцать один, – повторяет он, отпускает кнопку на микрофоне и продолжает уже не по протоколу: – Ву-ху-у… Есть кто дома в Западном? Алло-о-о…

На пассажирском смеется Кинкейд.

– Шестьдесят четыре тридцать один, – бормочет наконец диспетчер с намеком лишь на легкое раздражение. Известный факт: от тех, кого назначают в полицейское подразделение связи, требуют, чтобы они говорили так, будто целый месяц смотрели турниры по боулингу. То ли из-за работы, то ли из-за металлического скрипа трансляции, но голос среднестатистического полицейского диспетчера всегда находится на спектре где-то между скукой и медленным умиранием. Как минимум в Балтиморе мир окончится не взрывом, а утомленным рассеянным бубнежом сорокасемилетнего сотрудника, просящего у патруля «десять-двадцать» ядерного гриба, а затем назначающего происшествию семизначный номер.

Гарви снова зажимает кнопку.

– Да, мы в вашем районе, и нам нужны патрульные и ОБН на Калхун и, э-э, Лексингтон, – говорит он.

– Десять-четыре. Когда они вам нужны?

С ума сойти. Гарви подавляет желание спросить, будет ли удобно в выходные после Дня труда.

– Как можно быстрее.

– Десять-четыре. Еще раз, ваши десять-двадцать?

– Калхун и Лексингтон.

– Десять-четыре.

Гарви возвращает рацию на металлическую подставку и откидывается на спинку водительского сиденья. Сдвигает вниз по переносице очки с широкой оправой, массирует темно-карие глаза большим и указательным пальцами. Очки – неуместный аксессуар. Без них Гарви – вылитый балтиморский коп; в них скорее смахивает на презентабельного бизнесмена, каким его хотел видеть отец.

В целом внешний вид Гарви явно корпоративный: темно-синий костюм, голубая рубашка, галстук с красно-синими полосками республиканцев, начищенные бостонские туфли – ансамбль бизнесмена дополнительно подчеркнут набитым папками и рапортами темно-коричневым чемоданом, который ездит между домом и офисом. Изящная, неприметная одежда – на первый взгляд, под стать совершенно заурядному высокому и складному телу. Как и тело, лицо у детектива длинное и худое, с опрятными усами и высоким лбом, уходящим в аккуратно причесанные редеющие черные волосы, подстриженные ежиком.

Если не считать выпирающего револьвера 38-го калибра на бедре, от Гарви так и несет менеджером отдела продаж или – в день, когда он пускает в ход пиджак в тонкую полоску, – вице-президентом маркетинга. При первой встрече неподготовленный гость убойного может вполне объяснимо спутать Гарви с кем-нибудь из отдела планирования и исследования – руководителем среднего звена, который того и гляди достанет из чемодана блок-схемы и квартальные прогнозы и объяснит, что бытовые убийства и ограбления снизились, но фьючерсы наркоубийств продолжат показывать в последний квартал устойчивый рост. Этот образ, конечно, разваливается, как только мистер Стиль открывает рот и сыпет обычным жаргоном полицейских отделений. У Гарви, как и почти у всех детективов отдела, мат отскакивает от зубов с натренированным ритмом в духе «ебать эту ебанину», что на фоне окружающего насилия и отчаяния кажется даже какой-то странной поэзией.

– И где ебаные патрульные? – говорит Гарви, возвращая очки на место и глядя по сторонам Калхун. – Я не собираюсь тратить на этот дом весь ебаный день.

– Такое, сука, ощущение, будто ты этого ебучего диспетчера разбудил, – отзывается с пассажирского Кинкейд. – А теперь он будит еще какого-нибудь ебаната.

– Ну, – говорит Гарви, – хороший полицейский не знает холода, голода, усталости или сырости.

Девиз Патрульного. Кинкейд смеется, потом открывает пассажирскую дверь и выходит наружу, поразмять на тротуаре ноги. Проходит еще две минуты, когда за «кавалером» наконец пристраивается одна патрульная машина, потом другая, третья. На углу собираются трое патрульных и недолго совещаются с детективами.

– Здесь кто-нибудь знает, где носит ваш ОБН? – спрашивает Гарви.