До сегодняшнего дня.

В этот вечер она была гораздо ближе к отчаянию, чем к надежде, и не могла разглядеть скрытой правды на страницах, только вымысел. Вероятней всего, что Финнес Вольфрам пошёл по пути любого другого Бурерождённого, который когда-либо отваживался выйти в море. И она была глупой девочкой, если думала, что встретит другой конец.

— Достаточно.

Она бросила книгу на кровать и встала. Она не могла больше оставаться здесь и упиваться своими страхами и сомнениями. Она быстро оделась, натянула сапоги поверх новых бинтов. У неё больше не было плаща, а от каменистой пустыни снаружи веяло холодом. У неё всё ещё был кремовый шарф, которым она обернула волосы, когда покидала Паван, поэтому она накинула его на плечи, как шаль, и выскользнула из своей комнаты по тёмному коридору в ночь.

Она оставалась в тени, шныряя по дорогам без какой-либо определённой цели на уме. Найдя брешь в деревенской стене, она перелезла через завалы и выбралась наружу. Её ноги тонули в песке, когда она шла. Над головой от горизонта до горизонта сверкали звёзды, ярче, чем она когда-либо видела их раньше. Она нашла место без кустов и кактусов, где красный песок был достаточно густым, чтобы быть мягким, и легла на спину, вытянув руки и ноги, пока не увидела ничего, кроме неба.

Дома, в Паване. она проделывала это больше раз, чем могла сосчитать. Но земля там была другой; она не сдвигалась и не прилипала к коже, как здешний песок. Она скучала по ветру, дующему сквозь пшеничные стебли. Здесь ветер либо отсутствовал, либо дул сильными порывами, увлекая за собой песок. Но ничего среднего. По крайней мере, звёзды были такими же.

Это не должно было быть утешением, чувствовать себя такой маленькой по сравнению с остальной Вселенной. Но она не возражала чувствовать себя маленькой. Когда мир возвышался над ней, как сейчас, было легче надеяться. Потому что наверняка где-то там, в дальних уголках мира, было место без бурь. Место с ответами. Она закрыла глаза и прислушалась к шуму порывистого ветра, к шороху песка, осевшего на новом месте, и к зову насекомых, которые заливали ночь своими песнями.

— У тебя есть настоящая кровать и собственная комната, а ты выбираешь это?

Она вздрогнула от испуга и резко приняла сидячее положение. Повернувшись, она обнаружила позади себя Локи, он стоял, засунув руки в карманы.

— Что ты здесь делаешь?

Мало того, что он постоянно вторгался в её мысли, теперь он ещё и нарушал её одиночество.

— Могу спросить тебя о том же.

— Я не могла заснуть, — отрезала она.

— Иногда такое случается, когда ты некоторое время в дороге. Ты приучаешь своё тело спать только тогда, когда оно истощено, и становится непривычно, когда рутина меняется. Мы могли бы пойти на пробежку, если ты хочешь.

Она фыркнула.

— Я пас.

Он устроился на песке рядом с ней. Свои длинные ноги он согнул в коленях, и локтями уперся в них.

— Я ведь не настолько плох, правда?

— Ты неумолим, требователен и непоколебим.

— От тебя я слышу только хорошие вещи.

Она рассмеялась, и он откинулась назад, как и она раньше, закинув руки за голову и чувствуя себя совершенно свободно.

Он улыбнулся и сказал:

— Это тоже звучит хорошо.

— Что?

— То, как ты смеёшься.

Она нахмурилась, желая снова лечь, но слишком боясь того, каково это, быть так близко к нему. Поэтому вместо этого она сложила ноги и села, положив руки на колени и запрокинув голову к небу.

— Я зашёл в твою комнату, чтобы узнать, не нужна ли тебе помощь в смене повязок на ногах. И… узнать, не хочешь ли ты поговорить.

О небеса. Она представила себе, что было бы, если бы она оказалась в своей комнате, если бы он вошёл, сел на её кровать и коснулся её ног. Этого было достаточно, чтобы заставить её задрожать и потуже натянуть шаль на плечи. Она была дурой. Глупой, глупой дурой.

— Я сама поменяла повязки.

Он вымолвил:

— Там… у алтаря…

Роар втянула в себя воздух. Неужели этому мужчине больше делать нечего, кроме как тыкать пальцем в то, что она отчаянно пытается игнорировать?

— Ничего особенного, — быстро ответила она. — В Паване весьма мало религий. Старые мифы — это всего лишь сказки. Наверное, я испугалась того, что бури могут услышать нас, могут слушать, выбирать и действовать, как человек.

Это была достаточно веская причина, и, возможно, даже правдивая.

— Я не знаю, слушают ли они меня. Но выбирать? Да, они это делают. На поле боя ты быстро понимаешь, что никогда нельзя полагаться на бурю, считая, что она будет развиваться так, как ей положено. Чем сильнее магия бури, тем более… разумной она кажется.

Ещё больше обстоятельств, чтобы бояться, чтобы заполнить кружившую массу информации в её разуме, которая просто не останавливалась.

— Ты суеверна? — спросил он.

— Не очень.

Хотя страх был своего рода суеверием.

— Тогда почему ты так переживаешь из-за одной пролитой капельки крови на камень?

— Ведь, вне всякого сомнения, я посвящена в опалённость всего мира. Этой жизни. Даже себя. Возможно, мне следует быть суеверной.

В конце концов, разве молния не сверкнула над головой, когда она произносила молитву? Может быть, молния знала, что ей нужно, что она хочет украсть её сердце и вернуться домой.

— Слепая вера — это утешение; это рамка, которая помещает остальной мир в контекст. Она позволяет нам блокировать то, что не имеет смысла, то, что нас пугает. Она сужает наше видение, так что мир не кажется таким большим. Тебя бы утешило, если бы ты была ограничена рамками суеверия? Верить, что если ты скажешь правильные слова и пожертвуешь правильными вещами, то твой мир останется точно таким же, как он есть? Или ты хочешь выбрать то, во что веришь, чему доверяешь и что понимаешь?

— Я не хочу, чтобы мир оставался таким, как есть. Я не хочу ничего сужать до определенных рамок. Я провела всю свою жизнь, взаперти в Паване, заточенная в своих мыслях и поступках. Нет. Я бы не хочу, чтобы мир был маленьким, даже если придётся меньше бояться.

— Не думаю, что ты могла бы быть маленькой, если бы попыталась.

— Что ты хочешь этим сказать?

Над ней и раньше подшучивали из-за её роста, чаще всего мелкие мальчишки, которым приходилось поднимать голову, чтобы встретиться с ней взглядом, и они