Шрифт:
Закладка:
Карл Ван Вехтен позднее писал об этой работе: «Она стояла, закутанная в платье цвета крови: она видит приближающегося врага, она чувствует хватку его пальцев на своем горле, она целует свое знамя, она ощущает вкус крови на губах, она кажется сокрушенной этой атакой, и вдруг она поднимается с победным ужасным криком: «К оружию, граждане!» Она добивалась потрясающего эффекта и жестами, и движениями тела, но в основном мимикой. Она не произносит ни звука в своем отчаянном призыве, звучит лишь оркестр, но эхо сотен хриплых голосов раздается в наших ушах. Мы видим, что оживает «Мщение» Фелисьена Ропса, мы видим санкюлотов, за которыми следуют экипажи аристократов, движущихся к месту казни… Иногда… нога или рука, горло или волнующаяся грудь привлекают к себе все внимание, как в незавершенных скулыпу-pax Микеланджело, в чем, безусловно, чувствуется влияние Родена»14.
Ее друг Дивуар откликнулся на это событие в газете «Непримиримый», корреспондентом которой являлся, с поддержкой и благодарностью.
«Вчера Париж продемонстрировал Айседоре, что умеет быть благодарным тем, кто делит с ним страдания и надежды. Айседора Дункан вновь завоевала сердце Парижа.
Было нечто большее, чем просто театральный успех, в реакции переполненного зала, который еще более часа после окончания концерта кричал бис и аплодировал, в терпении тысяч зрителей, которые долгое время стояли на площади Трокадеро в ожидании автомобиля актрисы, чтобы подарить ей цветы.
Эти танцы, каждый из которых — трагедия, это искусство, не обремененное никакими ловкими выдумками, в котором каждый находит безмерную красоту человеческой души, были восприняты Парижем как жест, посвященный памяти погибших.
Ее искусство будет с нами, ее сердце бьется в унисон с нашими сердцами, и мы знаем, что после долгого путешествия, в которое собирается Айседора, она вернется, чтобы посвятить себя школе, цели своей жизни, и будет рада вновь собрать осиротевших без нее зрителей».
Он послал ей эту статью с припиской:
«Как я, Большой15, счастлив вашей вчерашней победе, настоящей победе, потому что этот день будет иметь значение и в будущем. Я испытываю какую-то детскую радость. Я так счастлив, Айседора, что вы подарили мне хоть маленькую часть вашей дружбы…»
Успех этого концерта был столь оглушителен, что Айседору попросили повторить его в воскресенье, 29 апреля. Она получила также приглашение выступить в «Гранд-театре» в Женеве, и, поскольку это давало ей возможность повидаться с ее ученицами, которые жили недалеко в пансионе, она решила поехать в Швейцарию до своего второго концерта в Париже.
Ее старшие ученицы выступили вместе с ней в Женеве, и ей было приятно узнать, что ее друг, швейцарский композитор Эрнест Блох, находился среди зрителей. В остальном же публика оставляла желать лучшего. Нейтральные швейцарцы приняли ее весьма флегматично, по крайней мере это выглядело так после бурного приема в воюющем Париже. Это очень расстроило ее, и, вернувшись в отель, она напилась, но на следующее утро, казалось, снова обрела прежнюю бодрость.
Потом она направилась в пансион, где жили девочки, и там узнала, что средства, вырученные от вчерашнего выступления, едва покрывают расходы на проживание детей, «не оставляя ей ничего, даже на транспорт»16. Тем не менее она была счастлива оттого, что возвращается во Францию, чей патриотизм более соответствовал ее настроению.
Когда она приехала домой, то обнаружила записку от своего домовладельца, который предупреждал, что опишет все ее имущество, за исключением одежды, если она немедленно не оплатит аренду. Дюмесниль с удивлением отмечал, что Айседора вовсе не была сильно обеспокоена. «За время моей долгой карьеры никогда еще не было момента, чтобы я не испытывала финансовых трудностей… Просто нужно верить, что все устроится. Все всегда устраивается само собой»17.
Тем не менее оплатить аренду было нечем, и она решила спасти хотя бы пять картин Эжена Карьера. Перед искусством Карьера она испытывала трепетное, почти религиозное благоговение. Одну из его картин, изображающую «мать, которая собирает к своей груди души потерянных детей… Айседора ценила больше, чем все свое имущество»18. Но как она могла вынести картины из дома под бдительным оком домовладельца? Пока Дюмесниль дежурил у окна, Дивуар и поэт Рене Фошуа тайно вынесли два чемодана с одеждой и эти пять полотен к ожидавшему их такси19. Если полицейские, находившиеся неподалеку, и видели эту подозрительную процессию, то не обратили внимания, так как были расположены к Айседоре, частенько выносившей им кофе холодными ночами.
Что весьма примечательно в этом случае, так это то, что Айседора решила спасти картины, а не серебро или мебель. Она глубоко уважала искусство в любом его проявлении: на самом деле оно значило для нее больше всего на свете.
Вскоре после того, как ее чемоданы и картины были увезены, хозяин завладел домом и всей его обстановкой, а Айседора снова переехала в отель «Мерис».
Ее костюмы и оформление, по счастью, находились в «Трокадеро» в ожидании ее выступления 29 апреля, так что она смогла их взять в турне по Южной Америке.
После второго концерта она начала готовиться к отъезду из Франции. 13 мая вместе с Морисом Дюмеснилем, которого Айседора пригласила в качестве руководителя музыкальной части, она отправилась в Бордо, а оттуда на пароходе «Лафайет» в Нью-Йорк.
В Нью-Йорке Айседора попросила своего брата Августина присоединиться к ним. Она хотела, чтобы он был ее личным менеджером во время турне. После некоторых колебаний, поскольку он недавно вновь женился и не хотел расставаться со своей молодой красавицей женой, Августин согласился поехать с сестрой. Семейные узы у Дунканов были очень крепки: он прекрасно знал, как она одинока и совершенно не умеет вести дела.
Вскоре после этого Айседора, Августин и Дюмесниль отплыли на пароходе «Байрон» в Южную Америку.
ЮЖНАЯ АМЕРИКА
1916
Путешествие на «Байроне» было весьма неторопливым, и Айседора смогла успокоиться, забыть о своих кредиторах в Париже и Нью-Йорке, оставшихся от прошлого дорогостоящего сезона в «Сенчури». Она проводила время в компании молодых боксеров, «которых Айседора обожала за их энергию и звериную красоту».
