Шрифт:
Закладка:
Вот только не на себя.
Уже нет.
Вдалеке словно ударил барабан.
Мила встала… и решительно пошла к шкапу.
Мгновение – и жестянка в ее руках, и золотое сердце приветственно блестит, и оно теплое, почти горячее, когда она вешает его, на новой цепочке, на шею.
А потом сзади раздается шипение. Это Пятнышко, решившая проведать хозяйку, не одобряет ее выбор. И пятится, пятится, пятится, собираясь бежать.
Шоколадные губы Милы растягиваются в улыбке. Она бросается кошке наперерез, подхватывает и прижимает к груди. Пятнышко воет, царапая ее когтями, и кондитерская исчезает, проваливаясь в джунгли.
Кошка выворачивается из рук, на лету обращаясь в иного зверя.
Громадные клыки, тяжелые лапы. Пятнистая шкура в шрамах от давних-предавних битв.
«Ты знаешь, чего я хочу».
И миры смешиваются, как в калейдоскопе.
Огромная кошка ныряет в ночную Москву. Она мчится по садам и крышам, и Мила, глотающая шоколад, Мила, сидящая в кресле, видит все ее глазами.
Вот и ворота, особняк, крыльцо и коридор.
Покои, где, наигравшись за день, спит господин Чернов.
Шорох. Скрип. Когти в пядь, что провели по лаку начищенного паркета.
Он успевает очнуться, но поздно. Слишком поздно.
Огромное тело, пахнущее джунглями, придавливает его к постели.
Но сразу вцепиться в яремную вену? Нет. Это слишком просто.
Мила видит, как зверь вгрызается в рот человека. Выдирает язык, полосует когтями живот. Он еще жив, когда ему вырывают мошонку и глаза, откусывают нос и, наконец, доходят до сердца.
Чернов мычит, дойдя до предела адских мук. Мила улыбается.
Умывшись после кровавой трапезы, ее ручной ягуар берет скользкий комок в пасть и мчится домой. И вот он у ее ног, вот в руках, и Мила, заплаканная, но счастливая, вся измазанная в шоколаде, протягивает сердце в окно, призывая новый, кровавый рассвет.
И Солнце приходит.
* * *
Пятнышко исчезла. Испарилась после памятной ночи, словно никогда не существовала. Жизнь мало-помалу входила в прежнюю колею: Миле прислали новую помощницу на обучение, снова появился несносный кузен. А от Вари остались лишь воспоминания да портрет на коробке конфект…
Золотое сердце Мила больше не снимала. Ждала возвращения Николая и пыталась заново, как несколько дней назад, радоваться грядущей свадьбе.
Мила почти привыкла к видениям, что посещали ее все чаще и становились все более ощутимыми. Гибель господина Чернова не освещали. Никто не знал, кто сотворил с ним такое непотребство. Мила жалела только об одном: не вызнала, кто из его друзей тоже измывался над Варей. Быть может, позже у нее и дойдут руки…
В один из дней к ней заглянул Поль. Нервный, какой-то потасканный, он вручил ей папку рисунков и уговорил придержать их у себя.
– Это шедевр, Мила! Лучшее, что я нарисовал!
Проглатывая слова, Поль стал рассказывать про Москву будущего, которую увидел во сне. И вот воплотил на бумаге, однако хранить при себе не может – опасно.
– Поль… – вздохнула Мила, разглядывая чудны́е самоходные сани на льду Москвы-реки, дирижабли в небе и разные машины. – Во что ты опять ввязался?
Покраснев, Поль начал оправдываться. Что, мол, немного кое-кому задолжал, обещал расплатиться, да сроки поджимают. Вот и стали его пугать, вломились в квартиру, пока его не было, рисунки испоганили…
– Сохрани их, Людочка. Потом заберу. Все будет хорошо.
Пообещав это, Поль убежал.
Но день уже клонился к вечеру, когда звякнул колокольчик и в кондитерскую влетел знакомый бледный студент.
– Аркаша? Что случилось?
Сердце Милы сжалось. Кто-то еще зашел в дверь, но она даже не заметила этого.
– Людмила Захаровна… – выдохнул друг ее кузена. – С Полем беда! Утащили!..
– Утащили? Кого? Что здесь творится?
«Коля!»
Рядом со студентом появился нахмуренный Соколовский. Обернувшись к нему, Аркаша стал сбивчиво рассказывать.
– Так. Хитровка. Так… – Николай нахмурился сильней, но, поймав Милин обеспокоенный взгляд, улыбнулся. – Не бойся, душа моя. Вытащим твоего брата.
– Коля…
– Не плачь, это все ерунда. Скоро вернусь. Пойдем, Аркадий!
И он ушел, не забыв поцеловать ей руку.
И Мила еще успела улыбнуться, не зная, что видит его живым последний раз.
* * *
Избитый Поль вырос на пороге кондитерской под утро. Мила, которая так и не ложилась спать, ахнула от вида его синяков – и заморгала, не увидев рядом ни Колю, ни Аркашу. Почему не пришли?
– Поль. А где…
Заплывшее лицо кузена скривилось:
– Людочка. Людочка, прости. Они…
Мила ахнула:
– В больнице?!
– Нет. – Поль зашел и посадил ее, не понимающую, в кресло. – Людочка… Они… мертвы.
Кажется, кузен говорил еще что-то. О драке в притоне, о том, как ему помогли сбежать и как он, обернувшись, успел увидеть… Поль говорил много чего, но перед глазами Милы продолжало стоять одно: лицо Коленьки, что из смугло-золотистого и живого становилось лунно-бледным и неживым. Мир катился в ад, и там, где раньше было горячее сердце, осталась дыра глубиной в бездну.
– Ты – ничтожество! – скрежетнула Мила и, пошатываясь, встала.
Кузен, который последние полчаса молил ее о прощении, умолк на полуфразе.
– Ты никогда не добьешься успеха, – добавила она и достала папку с рисунками.
Неизбитая половина лица Поля побагровела.
– Ты просто жалкий… подлый… мерзкий дилетант… с дурными фантазиями! – прошипела Мила – и стала рвать его рисунки.
– Нет!..
Он бросился к ней, пытаясь спасти хоть что-то, но Мила запустила в него сахарницей. А затем и вовсе стала кидать все, что только попадалось ей под руку.
– Убирайся! Вон с моих глаз и из моей жизни! Лучше бы ты, ты, ты, ты умер!..
Мила орала и рыдала, круша и разрывая все, что могла. Она не заметила, когда Поль исчез, прихватив несколько спасенных клочков.
Ей было уже плевать. Хотелось свернуться в клубок, словно подыхающая кошка, и наконец покинуть этот жестокий мир.
Следующие дни слились в один: серый, мрачный… полный колокольного звона. Дядя Николая сумел нанять людей, чтобы те отыскали тело племянника, и сам организовал похороны. Мила больше не плакала: кончились слезы. Оставалось одно-единственное, последнее желание. И для его осуществления не хватало лишь Поля.
Поэтому она почти обрадовалась, когда спустя два дня рядом с ней остановилась пролетка.
– Людочка! – На нее смотрел Поль, с чьего лица еще не исчезли синяки. – Садись, подвезу.
Мила как раз шла к нему, отдать восемь сохранившихся рисунков, и кивнула, принимая приглашение.
– Вот, держи. Я тогда… много чего натворила. Прости.
Поль моргнул, приняв рисунки. Губы его дрогнули в усмешке.
– Да. Премного благодарен. Знаешь, Людочка…
Кузен помолчал. Извозчик повернул лошадей совсем в другую сторону, но Мила не
