Шрифт:
Закладка:
— На перестройку? Вы не увлекаетесь?
— Какое увлечение, от судеб перестройки зависит судьба всего мира. Важно осознать эту мысль. И если она будет уяснена, тогда начнется общая работа.
— Но в нашей стране слишком свои и слишком специфические проблемы.
— Да, конечно, но есть еще и мировой опыт. И по поводу правового государства, и по поводу политической реформы, сельского хозяйства, наконец. Мы идем вслепую, мы идем впотьмах. Пока не поздно, нужно включить в строительство перестройки весь опыт мировой культуры.
— А вы уверены, что этого захотят?
— Я не знаю, поэтому мы и должны выйти с четко сформулированными идеями общего цивилизованного дома, которые Запад просто не сможет игнорировать. Об этом говорит Горбачев, об этом говорит Шеварднадзе. Американцы и вообще Запад все понимают слишком практически: сокращение военных расходов — это хорошо, сокращение армии — тоже хорошо. А вот мы русским предложим что-нибудь еще сократить… Поймите, в этих взглядах нет видения будущего, видения того, что ждет мир в XXI веке! Только от России идут импульсы к рассмотрению проблем будущего всего человечества…
2
В тот раз мы заговорились заполночь. Потом я улетела из Нью-Йорка, через месяц вернулась. И вот снова поездка к Яновым. Из Нижнего Манхэттена, где я остановилась, до Квинса, где они живут, это целое путешествие на метро. И пока едешь, перед тобой проходит как бы срез жителей города. Вначале, в Гринвич-виллидж, где я садилась, это в основном студенты. Студенты едут в центр, на Верхний Манхэттен. Потом студентов незаметно вымывает, появляется разношерстная публика, много негров, еще больше латиноамериканцев, и среди них пассажиры с чемоданами и большими сумками — эти направляются в аэропорт имени Кеннеди. От станции метро, неподалеку от которой живут Яновы, отходят автобусы-экспрессы в аэропорт. Американцы летают много, такси взять не проблема, но деньги на ветер здесь кидать не принято.
Здесь же, возле автобусов, встречает меня на этот раз Янов на своей старенькой машине. И тут же, в машине, поскольку за месяц набежало много новостей, мы, словно и не прерывались, продолжаем все тот же нескончаемый разговор о перестройке. По сторонам мелькают узкие улицы благопристойного, ухоженного, цветущего Квинса. Здесь и жилье подешевле, и воздух почище. Дома нас поджидает Лидочка.
На этот раз я уже не сдаюсь: я буду расспрашивать Янова только о его жизни, хватит о перестройке, некогда, скоро мне улетать домой, в Москву. Я невольно оглядываюсь на кипы свежих советских газет, журналов, книг. Они лежат и стоят везде: и на полках, и на низком журнальном столике. Нет, сегодня я не буду спорить, отвлекаться — только задавать вопросы. Биографические.
— Но это же неинтересно! — огорчается Янов. — Давайте лучше поговорим о будущем!
— Не мешай Галечке работать, спрашивает, значит, ей надо! — кричит из кухни Лида.
— Да, мне надо, мне хочется понять.
— Что понять? Никто сейчас ничего понять не может!
— Да судьбу, судьбу вашу понять!
— Судьбу мою и особенно мои взгляды сейчас принято некоторыми искажать, причем только с помощью цитат, и ничего кроме.
— Не отвлекайся, тебе сказано — судьба, — снова командует Лидочка.
— Что судьба? Кончил в 1948 году среднюю школу в Ташкенте с золотой медалью. Да, тут судьба, медали тогда только ввели. И меня приняли в Московский университет без экзаменов. Без медали никогда бы туда не поступил. Кстати, и Горбачев кончил с медалью. И поступил в университет. В принципе это место не для нас, не для людей из глубинки. Знаете, с кем я учился? Дочь Шкиря-това, сестра Суслова, да-да, я не путаю, она была моложе его лет на тридцать. Вот какая публика меня окружала. Потом поехал по распределению в распоряжение Томской железной дороги. Через год вызвали меня в аспирантуру.
— В Москву?
— Ну конечно, они хотели меня с самого начала оставить, но не удалось. Приехал, все сдал, завалили на марксизме. Это не перепрыгнуть.
— Ну а главное, Янов, что в тот год было? — спрашивает Лида.
— Встретился с будущей женой. Прописки в Москве нет, жилья у обоих нет. Что нам делать?
— И поехали мы, Галечка, в Сталинабад, по моему распределению, — говорит Лида. — Там дали нам комнату в коммунальной квартире, купили мы матрац.
— Дальше, как у всех в те годы, — подхватывает Янов. — Поставили его на кирпичи, словом, обжились. Пошел я работать в ТаджикТАСС, много ездил.
— А кончилось все плохо, — говорит Лида.
— Почему?
— Потому что это Янов.
— Как я мог знать? Послали меня на строительство электростанции. Там меня по-отечески принял парторг, пригласил жить к себе. Старый большевик, с биографией, ночами мы почти не спали, говорили откровенно абсолютно обо всем, расстались друзьями. Возвращаюсь в Сталинабад, начальник мой говорит: быстро пиши заявление об уходе. А что? Ничего, донос на тебя пришел. Вызывают в ЦК партии. Там Сидит молодой человек, инструктор. «Вы что, маленький? Как можно было напрашиваться прямо в пасть к этому стукачу? Поглядите, что он на вас накатал, со всеми подробностями. «Бухарин был прав, Сталин не прав…» Ваше счастье, что сейчас 56-й год. Но советую: уезжайте отсюда немедленно, жизни этот старый доносчик вам не даст! Куда бы вы ни устроились на работу, вас уволят. Возвращайтесь в Москву, вот вам мой совет, самое спокойное».
— Так мы оказались снова в Москве, — откомментировала Лида. — Тоже случайно, спасибо стукачу. И как ты думаешь, чем Алик занялся? Ты наверняка не знаешь.
— Я начал писать стихи. Не ожидали? Мы поселились в Лоси, у нашей родни, в развалюхе, и там я сидел в мансарде и писал. Не помню уж, через кого показал стихи Эренбургу. Неплохие стихи, сказал Эренбург, но проблематика… Так не начинают. Так могут себе позволить писать Межиров или Винокуров, но не вы. Вам лучше переводить, чтобы как-то существовать. Достаньте подстрочники. Достал я подстрочники. Переводчиков тогда было мало. Как вы думаете, сколько книг я издал за пять лет?
— Ну, три, — говорю я, сознательно преувеличивая.
— Пятнадцать! — смеется Янов.
— Знаешь, мы даже разбогатели. Купили маленькую двухкомнатную квартиру, купили мебель. Но это же Янов, все снова рухнуло.
— Конечно, это занятие было обречено с самого начала. Переводить мне было ужасно скучно, и я хулиганил, делал, что хотел. Как сказал Назым Хикмет, прочтя турецкие стихи: «Хорошие стихи, но ничего общего с оригиналом».
