Но я стою на месте.

Наблюдаю, как ее силуэт приближается, пока не вижу скудное черное бикини, в котором она снимается, демонстрирующее руку с фальшивыми татуировками. Интересно, оставили ли ей для фильма ее настоящую татуировку на спине или скрыли гримом?

Я смотрю на Сав, желая, чтобы она повернулась, чтобы я мог сам все увидеть. Чтобы утолить любопытство и усмирить влечение. Вместо этого, словно почувствовав мой взгляд, она поднимает голову и встречается со мной глазами. Останавливается и смотрит с бесстрастным лицом. Я смотрю в ответ. Когда она слегка кивает в сторону дома, я не мешкаю. Поворачиваюсь и спускаюсь по лестнице на террасу, встречаясь с ней через несколько секунд. Я знаю, что произойдет дальше, и что-то внутри меня годами жаждало этого разговора.

Когда Саванна открывает рот, ее вопрос вырывается быстро, словно он часами вертелся на кончике ее языка, пытаясь пробиться сквозь зубы и, наконец, получил свободу.

— Ты женился на ней, потому что она заболела?

— Да.

— Почему?

— Не хотел, чтобы Бринн осталась одна, — честно отвечаю я. — Не хотел, чтобы Джулианне пришлось проходить через все одной — растить ребенка, одновременно проходя курс лечения от рака. Она такого не заслуживала. Бринн такого не заслуживала.

— Сколько лет было Бринн, когда Джулианна заболела?

— Два года в первый раз. Четыре — во второй.

Она пробегает глазами по моему лицу и, задавая следующий вопрос, ее голос звучит мягче. Более неуверенно, будто она боится ответа.

— Ты любил ее?

Саванна не уточняет, но ей и не нужно. Я знаю, что она говорит о Джулианне. Я качаю головой и отвечаю без колебаний:

— Не так.

Я не заканчиваю. Не говорю то, что хочу. Я не любил ее так, как любил тебя.

— Зачем тогда носишь кольцо?

Я пожимаю плечами.

— Оно делает Ларков счастливыми, пока они думают, что я все еще скорблю по их дочери. Удерживает людей от попыток свести меня с кем-то.

И удерживает женщин от мысли, что я позволю им стать кем-то большим. Потому что единственная женщина, с которой я когда-либо хотел большего, стоит прямо передо мной.

Я держу рот на замке, и молчание между нами затягивается.

Жду, что она скажет что-нибудь, что угодно, но она молчит. Просто смотрит на меня и ничего не говорит, и, кажется, что проходят годы. Чем больше длится тишина, тем сильнее напрягаются мои плечи. Тем сильнее я злюсь.

Я не знаю, чего хочу от нее в этот момент. Извинения? Признания? Будет ли хоть чего-то достаточно? Я просто хочу больше, чем она мне дает. Больше, чем получил за последние восемь лет. Я хочу большего, чем то, что у меня осталось после той крохотной квартирки в Майами, когда мне было восемнадцать. После серьезного решения без правильного ответа, и единственной любимой девушки, уходящей от меня во второй раз.

Когда Саванна, наконец, начинает говорить, я превращаюсь в зажженный фитиль, прикрепленный к динамиту, накапливаемому свою убойную силу почти десятилетие.

— Почему ты не связался со мной? Я могла бы помочь.

— И прервать твой гламурный образ жизни рок-звезды? Если помнишь, узнать о ребенке для тебя было слишком. Ты бы ни хрена не согласилась принять и ребенка, и рак.

Она стискивает зубы, и ее ноздри раздуваются.

— Ты несправедлив и знаешь это.

Я усмехаюсь.

— Что несправедливо, так это то, что ты оттолкнула меня, когда я умолял тебя этого не делать. Что несправедливо, так это то, что ты, услышав мое признание в любви, прогнала меня из дома. Я хотел тебя, Саванна. Я так тебя хотел, но ты не хотела меня настолько, чтобы принять все, что шло со мной в комплекте.

С каждым словом мой голос дрожит все сильнее и сильнее, и мне трудно удержаться от крика. Я бы принял ее со всем. Со всем ее багажом. Даже если бы она все еще работала стриптизершей в Майами — если бы это было единственным, кем она когда-либо являлась — я бы все равно хотел, чтобы она была моей. Даже если бы она так и не покинула дом своей матери. Даже если бы она осталась в нашем маленьком городке, я бы сбежал с ней после выпускного. Я бы позаботился о ее безопасности.

Ничего из этого, вообще, не случилось бы, останься она тогда.

Я так хотел, чтобы она была моей. Вот только она не хотела меня.

— Я сделала то, что должна была сделать ради нас обоих, — выплевывает она. — Мне не предоставили выбора. У тебя был ребенок. Для меня в твоей жизни не нашлось бы места…

— Чушь собачья. Это в твоей жизни не нашлось места для меня. В твоей захватывающей новой жизни. В твоих грандиозных, ярких карьерных планах. Ты не хотела иметь дело со мной и моим сложным будущим, пока разъезжала бы в турне, строя свое будущее. Ты сделала это не ради нас обоих. А ради себя. Ты даже не могла…

— Я не могла спасти тебя, Леви!

Она выкрикивает эти слова, затем сразу же сокращает расстояние между нами, понижая голос до резкого шепота. Я чувствую, как ее дыхание врезается в мою грудь, слова бьют, как бесшумные пули, вперемешку с потоком гневных слез.

— Разве ты не понимаешь? Я не могла спасти тебя. Была слишком занята, пытаясь спасти себя. И да, я знаю, что это эгоистично. Но знаешь ли ты, как тяжело было перейти от безразличия к тому, буду ли я жить или умру, к тому, чтобы действительно пытаться быть кем-то? Пытаться превратиться в ту, кого я не ненавижу, когда смотрю в зеркало? А потом…

Саванна проглатывает рыдание, резко смахивая слезы с лица, а затем дергает себя за каштановые локоны. Ее веки трепещут, закрываются, и она качает головой.

— Господи, Леви, я любила тебя. Любила больше всего на свете. Больше, чем всё это. Ты хоть представляешь, как было бы больно смотреть, что ты ставишь их на первое место? Представляешь, как тяжело мне было бы, когда ты, в конце концов, неизбежно вытеснил бы меня из своей идеальной жизни со своей идеальной женой и идеальным ребенком? Это убило бы меня, Леви. Это нахрен убило бы меня. Восемнадцать гребаных лет я была боксерской грушей. Никому ненужной. Бременем, ничего не значащим ни для кого, кроме тебя. И это должно было измениться, и мне не удалось