наше понимание изменений, происшедших под влиянием войны в наших прежних культурных соотечественниках, и при этом удержаться от предъявления несправедливых обвинений. Духовное развитие обладает одной особенностью, какую невозможно обнаружить ни в одном другом процессе развития. Когда деревня вырастает до города, а ребенок дорастает до возраста зрелого человека, деревня погибает в городе, а ребенок погибает во взрослом человеке. Старые черты обнаруживаются лишь в смутных воспоминаниях; на самом деле старый материал и формы исчезают, замещаясь новыми материалами и формами. Не то мы видим в процессах духовного развития. Наглядно эту особенность можно представить лишь так: каждая предыдущая ступень развития продолжает существовать бок о бок с новоприобретенными духовными свойствами и качествами. Последовательность их оборачивается сосуществованием, несмотря на то что во всей последовательности изменений участвует один и тот же материал. Более раннее душевное состояние может годами ничем себя не проявлять, но оно тем не менее присутствует, и в один прекрасный день оно может проявиться вовне с невероятной силой. При этом проявляется только оно одно, как будто все последующие напластования исчезли, улетучились, погибли. Эта чрезвычайная пластичность психики не ограничивается каким-то одним направлением; подобное возвращение на раннюю ступень психического развития называется регрессией, ибо в таком состоянии все позднейшие стадии становятся для человека недоступными. Такое примитивное состояние может утвердиться и воцариться надолго, если не навсегда. В каком-то смысле оно является непреходящим.

Несведущему человеку может показаться, что при психических заболеваниях нарушается духовная и душевная жизнь. На самом деле нарушение касается лишь позднейших духовных приобретений и стадий развития. Сущность душевного расстройства заключается в возвращении к прежним состояниям аффектов и психических функций. Превосходным примером, подтверждающим пластичность психической жизни, является состояние сна, в которое мы с удовольствием погружаемся каждую ночь. С тех пор как мы научились расшифровывать самые несуразные и запутанные сновидения, нам стало ясно, что при засыпании мы сбрасываем с себя нравственность, как одежду, которую каждое утро снова натягиваем на себя. Это разоблачение нисколько не опасно, так как состояние сна обездвиживает нас, лишает способности к активным действиям. Только отчет о сновидениях может дать нам сведения о регрессе нашей чувственной жизни, о ее переходе на предыдущие, более низкие ступени развития. Примечательно, например, что во всех наших сновидениях господствуют чисто эгоистические мотивы. Один из моих английских друзей выступил с этим утверждением на научной конференции в Америке, на что одна из присутствовавших дам заметила, что все это, вероятно, справедливо для Австрии, но и она, и ее друзья могут смело утверждать, что они альтруисты даже в своих сновидениях. Мой друг, хоть он и сам англосакс, проанализировав сновидения этой дамы, энергично возразил: в своих сновидениях благородная американка столь же эгоистична, как и грубый австриец.

Возможно также, что преобразование влечений, на котором зиждется наша культура, может регрессировать под влиянием жизненных обстоятельств. Без сомнения, состояние войны принадлежит к тем силам, которые вполне могут произвести такой эффект, и поэтому не стоит выводить за рамки культуры всех тех, кто в данный момент ведет себя некультурно; напротив, можно ожидать, что в более спокойные времена у них вновь произойдет облагораживание влечений.

Возможно, в еще большей степени нас удивляет и ужасает симптом, проявившийся у великих культурных соотечественников и выражающийся снижением их этического уровня. Я имею в виду безрассудность, овладевшую лучшими умами, ожесточенность и невосприимчивость к самым убедительным аргументам и некритичное отношение к самым сомнительным утверждениям. Безусловно, все это являет печальную картину, и я хочу еще раз подчеркнуть, что мне не хотелось бы выглядеть ослепленным пристрастием человеком, который ищет интеллектуальные промахи только у одной стороны. Этот второй симптом вызывает не меньше опасения, чем рассмотренный ранее, и тоже требует истолкования. Знатоки человеческих душ и философы давно сказали нам, что мы зря воспринимаем интеллект как самостоятельную силу, не замечая его зависимости от чувственной жизни. Интеллект может надежно работать только в том случае, когда он не подвергается сильному натиску чувств; в противном случае он становится инструментом в руках чуждой воли и выдает результаты, которых эта воля от него требует. Логические аргументы бессильны против аффективно окрашенных интересов, которые всем известны «как малина», по выражению Фальстафа, и поэтому спор с ними по существу попросту невозможен. Опыт психоаналитической работы подтверждает это мнение. Ежедневно мы видим, как умнейшие люди вдруг начинают вести себя столь же безрассудно, как слабоумные, как только их интеллект сталкивается с сопротивлением безотчетного чувства. Но рассудок возвращается после того, как это сопротивление оказывается преодоленным. Логическое ослепление, вызванное войной у лучших представителей европейской интеллектуальной элиты, является вторичным феноменом, следствием чувственного возбуждения, и надо надеяться, что ослепление пройдет, когда уляжется возбуждение.

Если мы именно так поймем отдалившихся от нас сограждан по культурному отечеству, то нам будет легче перенести вызванное этим отчуждением разочарование, так как в свете вышесказанного мы можем предъявить им куда более мягкие требования. Народы повторяют путь развития отдельно взятого индивида и сегодня находятся на первобытной ступени организации, на ступени организации многочисленных замкнутых сообществ. Соответственно, воспитательный момент внешнего давления на нравственность, каковой всегда оказывается столь действенным для отдельного индивида, в условиях войны решительно ослабевает. Мы, правда, надеялись, что великая общность интересов, подкрепленная нуждами производства и свободным перемещением людей, способна стать началом такого внешнего давления и принуждения к культуре, но выяснилось, что народы ставят свои страсти выше собственных интересов. Люди используют интересы лишь для того, чтобы рационализировать свои страсти. Они выдвигают на первый план интересы, с тем чтобы обосновать потакание своим страстям. Остается загадкой, почему представители одной национальности ненавидят и презирают друг друга и почему такие же чувства, даже в мирное время, испытывают друг к другу целые народы. Мне нечего сказать по этому поводу. В таких случаях мы видим, что – по какой-то неведомой причине – в собранных вместе миллионах людей исчезает приобретенная ими под влиянием культуры нравственность, и остаются только самые примитивные, древние и грубые душевные установки. Что-то изменить в этой прискорбной ситуации, вероятно, можно только с помощью целенаправленных усилий. Но немного больше правды и искренности в отношениях людей друг к другу, в отношении власти к подданным способны сделать этот грядущий процесс менее болезненным, а путь более прямым.

II

Наше отношение к смерти

Второй момент, благодаря которому мы, по моему мнению, так неуютно чувствуем себя в этом некогда таком чудесном и знакомом нам мире, заключается в резком изменении нашего привычного отношения к смерти.

Это отношение никогда не было искренним. На словах мы, естественно, были готовы признать, что смерть является необходимым исходом жизни,