Я как раз вернулась домой, проведя несколько часов в своем тайном прибежище, где наблюдала за тем, как офисные клерки заканчивали рабочую неделю, пьяные уже от одного предвкушения всех тех пинт пива, которые они собирались опрокинуть, и бокалов кислого вина, которые собирались пропустить еще до того, как доберутся до полированных стоек во всегдашних местах водопоя, носящих псевдодиккенсовские названия и расположенных здесь на каждом углу.

И тут я поняла, что больше не могу ходить к дому Марго, как не могу сдать старинную подругу в полицию. Я была совершенно измучена и ненавидела себя за это.

Нам, Чарльзу и мне, необходимо было что-то решать с нашим будущим. Мы переедем из дома, куда Джек так никогда и не приехал из родильного отделения и где детская, закрытая и запечатанная, как место преступления, ничуть не изменилась с того самого дня, когда меня увезли рожать. Мы обязательно переедем. В конце концов, это же сработало в случае с Хелен, хотя сломанные кости заживают быстрее, чем разбитые сердца.

Добравшись до дома, я нашла Чарльза рыдающим перед компьютером в кабинете — голова его лежала на грубой древесине старого стола из полицейского участка, который мы разыскали на блошином рынке, когда стали жить вместе лет десять назад. Его слезы, попадавшие на столешницу, покрыли ее солеными пятнами разных цветов и размеров.

Спрашивать, что случилось, не было смысла. Как он точно знал, о чем я думаю, раскачиваясь, молчаливая и бледная, в своем кресле-качалке, тупо уставившись взглядом в стену, так и я видела, что на него вновь накатило. Иногда это случается внезапно, словно ты опять возвращаешься в прошлое, словно не провела почти год, стараясь примириться с ним.

Хотя мне хотелось спросить его: «Почему?». Почему он так много времени проводит перед экраном, наезжая на людей, которых даже не знает и никогда не встречал. Это что, доставляет ему удовольствие? И сам факт того, что Марго испугана, делает его жизнь легче и приятнее?

Сквозь слезы Чарльз признал, что это не так. Что все это заставляет его ненавидеть себя еще больше.

Мне было противно видеть его.

После всего того, что случилось, я практически силой заставила себя смотреть на окружающий мир с конструктивной точки зрения: начать жизнь сначала, восстановить здоровье и разобраться с тараканами в голове. Он же закрылся от всех, даже от меня, и спрятался за этим экраном, чтобы сеять в Сети свое горе. Чтобы заставить людей, не имеющих к нему никакого отношения, почувствовать себя чуть хуже, будто он упаковывал частицы своей боли в капли желчи и раздавал порциями другим людям, как кусочки свадебного торта. И делать это он собирался до того самого момента, пока боль окончательно не утихнет.

Возможно, нечто похожее я пыталась сделать с Марго.

Я сразу и не заметила, что ее имя было среди тех, кого Чарльз избрал своими жертвами, окунув в цифровое дерьмо, а когда заметила, то заставила его сказать мне свой пароль и отправила в постель, скормив пару таблеток транквилизатора, который нам с ним выписали. Еще одна мелочь, упакованная в дорожную сумку и положенная рядом с крохотными комбинезончиками, а также брошюрами похоронных бюро, с которыми я вовсе не планировала появиться в доме после рождения моего первенца.

— Почему эта гребаная Марго должна быть, мать ее, так счастлива? — вопил Чарльз, пока я его не успокоила. — Почему у нее все получилось? Да чем она это заслужила? Ведь это же вполне могло случиться и с ней!

Даже мое горе не заставило меня так думать — хотя, конечно, сама мысль посещала, и не один раз. Но я и своему самому страшному врагу не пожелала бы пережить то, что пережили мы, — не говоря уже о моей вроде как лучшей подруге.

Я почитала комментарии, которые Чарльз написал ей в Твиттере. Это были всякие мелочи — насчет ее веса, внешнего вида, того, как успешно Мэгги справляется с ее работой в журнале; не могу не признать, что выбирал он самые болевые точки. Издевки били точно в цель.

Я была потрясена тем, что в горе у Чарльза вдруг появилось достаточно воображения, чтобы превратиться в подобие жестокой девочки-подростка, и задумалась, а не потому ли подростки так жестоко относятся друг к другу, что они постоянно находятся в состоянии траура — по поводу своего детства, своей невинности, безопасности своего нежного возраста?

Мне было интересно, считает ли Марго, что автор этих комментов — я; вспоминает ли она мои рыжие волосы, видя на экране дурацкие солнечные очки-переростки HelenKnows? Я догадывалась, что это вполне может так и быть. Представляла себе, как она по-отечески качает головой и говорит окружающим: «Винни пришлось так много пережить», как будто это все объясняет. В такие минуты я злилась на себя: куда катится моя жизнь?

Я должна была извиниться перед Марго за все то, что натворил Чарльз, и за то, как я сама вела себя с ней. А потом мы сможем расстаться навсегда, и наша дружба постепенно увянет — останется лишь поднимать тосты во время встреч выпускников, да в те редкие рождественские праздники, когда мы обе вдруг окажемся на севере Англии. А когда у нас родятся дети, мы коротко поздравим друг друга с этим событием в Фейсбуке и будем продолжать жить каждая своей жизнью.

И тот факт, что Хелен удалось на целых двадцать лет продлить дружбу, которую она мечтала разрушить как можно скорее, показался мне уже из области черного юмора.

Одну за другой я закрывала страницы на компьютере Чарльза, вздрагивая каждый раз, когда замечала бессмысленную жестокость его слов. Они коробили непреходящую память о моем маленьком мальчике — память, на которую ничуть не повлияло происходящее во внешнем мире: она осталась все такой же чистой и незапятнанной, какой и была в самом начале.