Шрифт:
Закладка:
Утром в тумане подъехали к реке. Что за черт! Вся галька на берегу точно каша, перемешана с мясной тушенкой. Собака сразу принялась ее жрать, глотая камни.
Следы гусениц... раздавленные консервные банки...
Сколько могли, промерили дно — глубина небольшая. Другой переправы не было, и решили перебираться здесь. Сначала упряжка бежала по грудь в воде, и нарты лишь чуть заплескивало. А на середине олени разом провалились и поплыли — одни головы торчат. Рогов едва успел уцепиться за сиденье. Ледяная вода сдавила дыханье и сковала ноги. Выручила правая рука — вросла как железная в перекладину, на ней и выволокли его из реки олени.
В поселке рассказали, что в этом месте застрял трактор с волокушей. Вытаскивали двумя другими тракторами, ну и выгребли все камни, углубили дно. Несколько ящиков тушенки, упавших с волокуши, передавили в суете.
С увала открывалась низина, залитая туманом, и противоположный пологий склон.
— Тама олешек кормит будем. Отдыхать будем, — сказал Зосима, кивнув на гребень склона.
Пете показалось, что это совсем рядом: на склоне были видны кусты, вышка триангуляции торчала на самом высоком месте.
Довольно долго мчались по равнине, но склон не приближался — все такими же виднелись кусты и вышка.
Врезались в туман, олени утонули в нем, как в сметане.
Под туманом продолжалась равнина, но виднелись только мелькавшие рядом кусты березы — больше ничего. Поехали, перекликаясь, чтоб не потеряться. У Пети вскоре совсем пропало всякое понятие о времени и направлении. Ему начинало казаться, что они кружатся на одном месте. Те же камни, тот же куст тальника на берегу, те же волны тумана то прорежаются, то наплывают.
Зосима замкнулся в своем гусе — торчат одни брови, покрытые капельками влаги. Изредка крикнет и прислушивается, как глухо, нехотя доносится через туман чей-то ответ.
— Не сбились? Дорогу-то знаешь? — неуверенно спрашивает Петя, ежась от сырости.
— Знаешь, знаешь... — бурчит Зосима и щекочет хореем оленей.
Пете стало тоскливо и одиноко, он больше ни о чем не спрашивал Зосиму. Поднял воротник куртки, уткнулся и старался согреть дыханием замерзший кончик носа.
— Ты ветеринар будешь? — неожиданно спросил Зосима. — Про олешков книжки читаешь? Эх-хех... — вздохнул, легонько кшикнул на оленей и снова надолго замолк.
Ручьи кончились, тундра, ограниченная туманом, катилась под полозья плоско и однообразно. Пете казалось, что нарты стоят на месте и олени только перебирают ногами, не двигаясь.
— Э-хех... — опять вздохнул Зосима. — Хотел шофером я учиться. На вездеход шофером. Вездеход, знаешь, быстрей олешка. Уй, как по тундра прет! А так чего я — пастух...
— Почему ж не стал шофером? — спросил Петя, заглянул в окошечко гуся на лицо Зосимы. Там под мокрыми бровями совсем сжались его глаза, в них не было больше черного пламени, из них смотрела горечь и беспомощность. Да, зрелая горечь и детская беспомощность.
— Почему, почему... — Зосима отвернулся. — Почему дурак был... Молодой дурак был... Интернат учился... Книжка читал... писал...
Зосима вдруг оборвал разговор, остановил упряжку, подошел к кореннику, повертел в пальцах ремень сбруи. Ремень был разорван. Зосима вобрал руку в рукав гуся, ловко достал нож, висевший на поясе под гусем, быстро прорезал концы ремня, сорвал под ногами пучок какой-то травы и скрепил разрыв.
— Тундра скучал... — продолжал он, погоняя оленей. — Батюшка, матушка скучал, братья, сестры... Убежал интернат. Учить кончал, дурак оставался... Эх-хех... Мой друг — вместе учился — сичас в городе большой начальник стал... Я-то пастух...
— Ничего. Ты же хороший пастух, а это... — начал было Петя, но Зосима прервал его:
— Ладна, ладна, харош пастух, пачет-уваженне, грамота, часы, — знаю...
И здесь разом кончился туман. Гребень склона и вышка были по-настоящему рядом. И небо стало утренним. Медная заря побледнела, засветилась латунью, облака поредели, поднялись, вся округа засияла, запела красками.
Из тумана, как из озера, выплывали на склон упряжки и бежали к гребню. За гребнем начиналось тундровое плоскогорье. До этого мгновенья горизонт был скрыт то увалами, то кустами, то склонами. А сейчас ничто не сдерживало взгляд. Справа за тусклым серебром росной тундры поднялся Уральский хребет; он видится как огромная плоская стена, прорезанная трещинами снежников. Неожиданным взмахом сломал он равнину, нарушил однообразье, его подошва в белесой дымке, а вершины в смоляных облаках.
На север и на запад развернулась низина, залитая туманом. Отсюда она как замерзшее море. Кое-где ее пропороли купола возвышенностей и черные клинья далеких лесов. А южнее, в ярко-зеленой тундре, просветились озера, они были совсем круглые, и из каждого прямо в небо поднимался столб пара. Голоса людей и дыханье животных лишь оттеняли неколебимую тишину.
Зосима выпряг оленей и пустил пастись. Они не стали ложиться — пошарили под кустами, метнулись в сторону, сбившись в кучу, прильнули мордами ко мху, опять отбежали.
— Смотри! — крикнул Пете Рогов. — Грибы ищут!
Олени шарахнулись по зарослям карликовой — не выше травы — березки, вдоль по склону, за ними и остальные, выпряженные и с нартами.
Пастухи бросились вдогонку.
— Когда грибное место проезжаешь, — продолжал Рогов, — олени бесятся — идут по грибы, да и только! Ты их и хореем, и криком — ничего не помогает. Бывали случаи, так понесут, что и седока свалят, и в тундру убегут сами по себе. Что ты! Грибы для них первое лакомство сейчас.
Он пошарил среди мха и достал маленькую крепкую шляпку подберезовика.
— Никогда не ел сырых грибов? На-ко отведай.
Петя с опаской, так же как вчера сырую рыбу, взял шляпку, пожевал упругую мякоть и почувствовал необычайно пряный, острый аромат, наполняющий рот. Это было гораздо вкусней, чем вареный или соленый гриб.
— Ну как? Теперь оленей понимаешь?
Иван Павлович рассмеялся и отправил в рот бледно-коричневый подберезовик.
Среди мха молодые грибки были рассыпаны, как яички, — только подбирай. И тут же сочные лепешки зажелтевшей поспевающей морошки.
Пастухи приводили оленей, привязывали к нартам, и те, словно поняв, что по грибы
