Петя закинул голову и увидел в его глазах клокочущее черное пламя.

— А-а-а-а-а-кя-кя-кя!

— У-у-у-э-э-эх-хе-хе-хы-ы-ыи!

— И-и-и-и-ях-ха-ха-хо! — раскатилось по тундре до самого хребта, мутно проглядывавшего впереди. Олени прижали рога к спине и, почти не касаясь земли передними ногами, взвились в воздух, со свистом и стоном выбрасывая из ноздрей горячий пар, колотя копытами мокрую землю.

Петя понял, что весь предыдущий путь по ворге был лишь присказкой.

— Бу-у-у-бу-бу-бу! Ба-а-а-ба-ба-ба!

— Кях-кях-кях-кых-хы-хы-ы-ы-хых! — самозабвенно выкрикивал Зосима.

И Петя вдруг забыл обо всех опасностях, которые мерещились, забыл все, забыл, зачем приехал сюда, забыл всю свою жизнь, забыл самого себя. Он видел отверстый рот Зосимы, видел крик, от которого смещались пласты облаков, видел черное пламя, изливающееся из глаз пастуха, черное пламя, от которого зардели края туч; почувствовал, как ветер плотной пряной волной ударил в подбородок, и закричал вслед за Зосимой. Не понимал и не помнил, что закричал, но их голоса слились в один пронзительный и захватывающий звук, летевший впереди оленей.

И в этот момент Петя понял, что останется в тундре, что больше ему ничего не нужно, что это и есть то, для чего надо жить.

Вслед вырвались остальные упряжки — здесь, на просторе, нет нужды тянуться друг за другом, здесь каждый летит сам по себе, как в небе.

Вон Данила стоя скользит по равнине. Издали за кустиками березы не видно нарт, виден лишь гусь, черным парусом выгнутый вслед за оленями. Протянув хорей, Данила тоже летит над тундрой, вверх по склонам пологих холмов.

Едва поотстав, плывет Наташа, стоящая на полозе нарт. Она не кричит, не улюлюкает. Плавно и быстро, как по волшебству, идут ее нарты. Редкостной белой масти вожак пластается по равнине, закинув корону алебастровых рогов; на шее расшитый красным узором ремешок с серебряными колокольчиками, звенящими нежно, как льдинки в весеннем ручье. Сбруя в серебряных пряжках, сверкающих на черных ремнях. Остальные четыре оленя тоже белой масти; они летят, как лебеди, вспугнутые с озера.

Но это чудо — лишь полчуда. Чудо сама Наташа, скользящая за лебедями на полозе своих нарт. Вишневое с зелеными прошивками на рукавах одеяние утренним облачком парит над темной равниной. Желтая шаль горит солнечной каплей, золотой бусиной, покатившейся по ночной тундре. Встречный ветер развевает шалевые кисти, лучами относит их назад.

В одной руке у Наташи поводок с блестками резных украшений, в другой — легкий хорей. А в глазах ее радость и простор, и Данила, с птичьим криком мчащийся впереди. И еще там лица матушки и батюшки, и приветливый костер чума, и полог, и мягкие оленьи шкуры, и подушки нежного куропаточьего пуха, и дыхание Данилы на губах и на плечах, и его руки, и губы. И так все мысли начинаются с Данилы и кончаются Данилой.

Наташа посматривает на нарты. Старший сын, закутанный в старый отцовский гусь, крепко привязан ременной веревкой к сиденью — он спит. Младший — в берестовой люльке, тоже притороченной к нартам. Иногда он просыпается и плачет, но тут же снова засыпает, укачавшись от быстрой езды.

Взгляд Наташи скользит по земле и отмечает испуганно вытянутую шейку куропатки, притаившейся совсом рядом в кустах. На след полоза высыпают птенцы и с любопытством катятся за нартами. Эй, эй! Сзади едет Кузя с собакой!

Не успели... С треском взвилась куропатка, выбросилась в серое небо, замелькала белыми подкрылками. Тонко запищал птенец, сдавленный собачьими клыками.

Так вот и случается — растишь, растишь, радуешься ребеночку, а подкрадется болезнь — и нет птенца. Хорошо, если доктора помогут. Наташа вспоминает больницу и радуется родному простору. Нет уж, лучше не болеть, а всегда быть здесь с Данилой и сыновьями.

Вслед за Кузей, далеко отстав, едет Василий Матвеич и еще дальше Валентин Семеныч. У того что-то не ладится со сбруей, он то и дело останавливается, поправляет и снова пытается догнать аргиш.

Только Рогов мчится почти вровень с пастухами. Его брезентовый плащ задубел в сыром воздухе, и капюшон торчит на голове длинной дудкой. Эх, лихой старик этот Рогов! Не дает ему покоя дух тундры — так и тянет, и манит к себе, и зовет из теплых московских краев, из каменной пятиэтажной избы. Что за сила в этом духе! Вот и Петю сегодня захватил. И Петя позабыл про свой город, полетел за Зосимой, залился шаманьим криком.

Они еще впереди всех гонят. Данила хочет догнать, да не выходит пока. По пологому склону выскочили на увал и — вниз, как провалились, помчались под уклон в овраг, к ручью с крутыми каменистыми берегами.

— Прыгай! — дико крикнул Зосима, соскочил с нарт и побежал рядом, не выпуская из рук поводка и хорея.

Петя оттолкнулся от сиденья — пружиной отлетел в сторону, не веря, что удержится на ногах. Но его подхватил дух тундры — он не только не упал, а, не сбавляя хода, помчался вслед за упряжкой.

Олени на всем скаку перемахнули ручей, пустые нарты лишь крякнули на камнях и полетели вверх по склону, увлекая Зосиму.

Петя остановился на берегу и только тут заметил, что перед ним глубокое русло, полное скользких камней. Теперь уж он не мог одним махом перескочить ручей, он стал осторожно спускаться, придерживаясь за кусты; ноги скользили и слегка дрожали; вода доходила почти до верха голенищ. Он перебрел на другую сторону, вскарабкался по склону, ободрав руку об острый камень. Дух тундры оставил его. Петя, точно проснувшись, почувствовал тяжесть своего тела, неуклюжесть и медленность движений. Он побежал вслед за нартами, но бег был вял и неловок. Петя понял, что без Зосимы и оленей он здесь ничто. Останься сейчас один, и — конец. И ему захотелось поскорей к Зосиме, к оленям, захотелось еще раз почувствовать полет.

Зосима ждал на вершине увала. Олени легли, подвернув под себя передние ноги, и щипали березки, торчавшие перед мордой: ловко цепляли губами ветку снизу и быстрым движением головы счищали в рот листья, оставляя голый прут.

В это время Рогов только переезжал ручей. Держась за нарты, он бежал через камни. И мимоходом, так же быстро, как ручей, мелькнула в памяти другая переправа.

...Тоже летом на двух нартах ехал с пастухом в поселок. Путь