С тех пор наши отношения резко изменились: мы стали видеться реже и реже, он больше не приходил ко мне как любовник, а принимал меня в кабинете только как психолог пациентку. А через пару лет, когда я вступила в переписку с Зигмундом Фрейдом, тот рассказал мне, что юнга жаловался ему на пациентку из России, которая со скандалом требовала, чтобы он зачал с ней ребенка.

Во время наших психоаналитических сессий он непрерывно мусолил тему ребенка-Зигфрида, пытаясь выудить из моего подсознания именно этот замысел, и раздражался от моего сопротивления. Теперь мне иногда кажется, что он испугался соавторства со мной, он испугался моего темперамента и моей еврейской интенсивности, с которой не мог совладать, и предпочел более простой путь – перевод моего желания работать с ним вместе на сексуальные рельсы.

Это была уже не трещина, а полный раскол, крушение, конец света. Мне так недоставало нашей любви, но еще больше я тосковала по нашим дивным совместным собеседованиям, когда от каждого слова замечательные идеи высекались, как искры из кремня. Я так тосковала по моей работе в его лаборатории, по его лекциям об искусстве, адресованным лично мне. Он объяснил мне, как открытие подсознания устранило все претензии к аморальности искусства – искусство, рожденное подсознанием, не знает ни морали, ни добра и зла, поскольку оно не контролируется разумом.

В такие моменты я чувствовала себя птицей, парящей в облаках. Теперь же, обделенная и брошенная, я превратилась в жалкого червя, бессмысленно ползающего среди объедков современной жизни. Мы уже не говорили ни об искусстве, ни о бессознательном – все разговоры, не имевшие отношения к сексуальному комплексу, юнга называл пустой болтовней. Я понимала, что он в страшном напряжении оттого, что старается подавить свою любовь ко мне, но мне от этого было не легче. Моя любовь уже не приносила мне радости, она стала источником постоянных страданий.

Несмотря на охватившее меня отчаяние, я продолжала учиться в университете и ходить на лекции. Мне предстояло сдать несколько сложных экзаменов, но, слава богу, отчаяние не отбило у меня память. Сдав успешно один экзамен, я пришла к юнге на очередной сеанс психоанализа и рассказала ему о своей победе над трудным материалом. Он и ухом не повел – не поднимая головы от каких-то бумаг, он сухо поздравил меня с успехом, словно ему до меня не было никакого дела.

И тогда я приняла мучительное решение: мы должны прекратить наши психоаналитические сеансы, я не могу позволить равнодушному человеку копаться в моей душе в поисках несуществующих комплексов. Приняв такое мудрое решение, я отправилась на очередной сеанс, считая его прощальным. И случилось чудо: меня встретил совсем другой человек. Он весь светился от радости – ему открылась истина: не стоит подавлять свои чувства, не нужно бороться со своим влечением ко мне, моногамия только вредит человеческой жизни, и он ее отвергает. Он даже пробормотал, что его жена согласна на любовь втроем.

Я не стала думать о жене юнги, я ухватилась за счастливую возможность вернуть его любовь. И напрасно! Юнга опять начал приходить ко мне так часто, как только мог, и я обнимала его, забыв свои недавние страдания. Но жена, как видно, не дремала. Через какое-то время по Цюриху стали ходить слухи, будто доктор Юнг собирается бросить жену и жениться на своей пациентке. Я часто думала о том, кто бы мог пустить по городу такие слухи – ведь ни одна живая душа не знала о нашем романе. А жена, скорее всего, знала, раз говорила, что согласна на любовь втроем.

Вряд ли она действительно была согласна, скорее, под прикрытием согласия была готова бороться. Что ж, пустить такой слух было с ее стороны очень остроумно. Это могло страшно испугать юнгу: роман с пациенткой всерьез угрожал его карьере и репутации. Тем более подозрительно, что в то же время моя мама получила анонимное письмо из Цюриха, написанное на хорошем немецком языке. Незнакомый доброжелатель предупреждал маму, что ее дочери грозит страшная опасность из-за ее романа с доктором Юнгом.

Я не сомневаюсь, что это письмо на хорошем немецком написала жена юнги. Теперь, глядя назад сквозь толщу лет, я хорошо понимаю, как ей трудно было вынести, что ее мужа, красивого, талантливого, обаятельного, окружает рой влюбленных в него молодых пациенток. Помню, как-то, возвращаясь из университета, я встретила свою подружку Эстер, нарядную и светившуюся от радости.

– Куда ты, такая нарядная? – спросила я.

– У меня сеанс психоанализа с доктором Юнгом, – ответила она и добавила, потупив глаза: – Мне кажется, он ко мне неравнодушен.

Мне стоило большого труда не расхохотаться, потому что на вечер у меня было назначено с ним свидание. Но когда она убежала, трепеща от предчувствия встречи, я подумала, а не случайно ли она воображает, что он к ней неравнодушен.

Ясно, что, прочтя письмо неведомого доброжелателя, бедная мама совсем потеряла голову. Она сразу поверила заботливому доброжелателю, потому что я по детской наивности сама часто писала ей о своей любви и в некоторых письмах радостно повторяла: «Я счастлива! Мой друг меня любит!»

Почему бы ей было не поверить в опасность, исходившую от доктора Юнга, если она сама непрерывно меня об этой опасности предупреждала?

За год до этой катастрофы, в разгар нашей любви, мои родители потребовали, чтобы я приехала их проведать. Мне очень не хотелось тащиться по бесконечным железнодорожным путям в далекий Ростов, но я вынуждена была подчиниться. В Ростове мне было невыносимо – я опять попала в нервно-напряженную атмосферу моей семейки, да и вообще, не говоря уже о разлуке с моим возлюбленным, жизнь в России не шла ни в какое сравнение с жизнью в Швейцарии. Юнга тоже тяжело переживал нашу разлуку и писал мне почти каждый день.

Я не выдержала российской тоски и, несмотря на жалобные стоны мамы и папы, потерявших надежду на то, что я останусь у них, до намеченного срока сбежала обратно в Цюрих. Последнее письмо юнги пришло уже после моего отъезда, и мама, ничтоже сумняшеся, его распечатала и прочла. Я так и не узнала, что там было написано, но маму оно привело в ужас. Вслед мне полетело полное рыданий мамино письмо, в котором она умоляла меня немедленно прервать всякие отношения с юнгой.

Так что предупреждение доброжелателя упало на благодатную