И будто в бездну с вершины, на которую волна счастья несколько мгновений назад ее вознесла. И всей мощью той волны о скалу.

Не навек укоризны взгляд.

Не навек свои цепи лелея

И целуя розги, что в ряд

Переставлены с нервами. Злее,

Ненавистней твои зрачки

В час, когда внезапную гостью

Ты на виселицу тоски

Посылал, пересыпав горстью

Ощущений. Щедро срастив

Щебнем правил и норм столицых.

Ополчением вечный мотив

С мщеньем выступит из столицы…

Дальше просыпается Ирочка, приснился страшный сон. И стихи останавливаются. И больше не идут.

* * *

В июле в ДИСКе начинаются проверки. И с комиссией вдруг на пороге возникает прорицательница из Коломны. С мандатом и красной косынкой на голове.

– От красной косынки умение видеть у меня не пропало, – узнает она Анну. – Ты плачешь. – Прорицательница резко переходит «на ты». – Когда он уходит, ты плачешь. Будто из-под тебя вынимают все опоры. Будто летишь с высоты, не зная, что внизу – вода или твердь.

Всё так. Падает, не зная, разобьется, размозжит всё внутри или болевой шок от касания с водой пройдёт, и можно будет выплыть. И плыть. И лететь. И жить.

– Это вам тоже звёзды и карты сказали?

Анна не верит, что странная женщина может так точно читать ее мысли и понять ее чувства.

– Глаза мне ваши сказали. Тогда.

Минутой ранее прорицательница перешла с ней «на ты», и вдруг опять на «вы», говорит: «глаза ваши». Или речь не только о ней? Когда «тогда»? И чьи «ваши»?

– Ваши. Его. И твои.

Их глаза? Тогда? Но до этого она видела прорицательницу только один раз, в сентябре семнадцатого. Кирилла не было в Коломне. Там была рыжая комиссарша.

– Мы с ним не были тогда даже знакомы.

– Звездам так не казалось. – Прорицательница уверена в своих словах. – Из окна его видела? Видела! Хватило.

«Из окна»? Анна тогда видела из окна дома в Коломне авто, в котором рыжую ждал патлатый комиссар в куртке бычьей кожи.

– Рыжая тогда просила его приворожить.

Молодой. Наглый. Патлатый…

– Привораживать отказалась. Глаза ваши видела.

Патлатый.

С обветренными на осеннем ветру губами.

– Во время тифа в Ростове зимой восемнадцатого остригли. Поэтому я и знал, что там противотифозный институт и профессор Барыкин лучший на юге, его в поезд к тебе притащил, – отвечает Кирилл, когда Анна вечером его о длинных волосах спрашивает. – Остригли налысо, потом сам бриться стал.

Ежик коротких колющихся волос под ее рукой.

Патлатый комиссар с Рыжей в Коломне.

Патлатый комиссар с раненой Рыжей в каморке Доры Абрамовны.

Патлатый комиссар на дороге из Севастополя, пристреливший раненого после побега инженера Шостака, когда в ее телеге под рваниной прятался Николай Константиниди.

Это всё был он… Кирилл.

На ее глазах застрелил человека.

– Врага, бежавшего из-под стражи!

– Он был гражданский инженер. У него трое детей остались.

– Он был враг! В военное время! Работавший на врага. И бежавший из-под стражи.

Это всё был Кирилл…

И как теперь с этим жить?

Когда без этого жить уже невозможно.

* * *

Начало августа. Редкая для питерского лета жара. Анна и не помнит такой жары в городе – прежде лето всегда проводили на море или в ближнем имении матери под Сестрорецком. Городская жара удивляет.

Кирилла несколько дней уже нет. Он никогда не предупреждает, когда уезжает, когда вернется. Вечная проблема Анны теперь – оставлять ли для него ужин или делить между всеми.

Кресло с Леонидом Кирилловичем Анна выкатывает на балкон – подышать. Оля, которой теперь доверено многое – и ключ от квартиры, и обед на керосинке разогреть, и посуду после обеда помыть, и за Ирочкой присмотреть, – ведет сестру в садик за Академией художеств: жеребенка-пони припрятанными сушками и морковкой кормить.

Через раскаленный Благовещенский мост Анна спешит на другую сторону Невы, в ДИСК. Идти неудобно. Грубые панталоны нещадно трут кожу. Тонкое белье осталось в реквизированном доме на Большой Морской, если вообще еще где-то осталось. Почему в этой новой жизни такое грубое белье? Подходя к зданию ДИСКа, замечает выскочившего из дверей и быстро удаляющегося по Невскому Константиниди. Странно. У Гумилёва сегодня семинар. Все туда, а Константиниди вдруг оттуда?

В зеркальном зале, обычном месте семинаров и публичных диспутов, Гумилёва нет. И никого нет. Не перепутала же она время? На доске объявлений, на теперешнем вечном красном кумаче «Распорядок мероприятий», и в нем: «3 августа 1921 года. Гумилёв Н.С. Семинар секции поэтов. Зеркальный зал». Почему же здесь никого?

По заколдованным переходам елисеевского дома спешит в баню, в успевшую стать легендарной с тех пор, как там живет Гумилёв. На бегу встречает Надежду Павлович. Ту самую, присланную из Москвы для организации Союза поэтов, которая Анну в этот союз принимала. Во главе союза Блок, но Анне увидеть его не удалось. Мандат поэта Павлович вручила Анне без него – «Болен!».

Теперь Надя Павлович красная от жары. И опухшая от слез.

– У Блока агония! Ничего вы не знаете! – Слезы душат молодую девушку. – Никому не говорите. Уже несколько дней он сошел с ума.

Блок много раз здесь, в ДИСКе, выступал и участвовал в журнале «Дом искусств», свежий номер которого теперь готовится, но всё до того, как Анна вышла на работу. А она так ждала встречи с Блоком. И вдруг… У Блока агония? Блок сошел с ума? Поэт не может сойти с ума! Ему еще не так много лет. И разрешение на лечение в Финляндии для него через Горького выхлопотали, все об этом говорят.

– Что теперь будет?

Павлович ничего не может ответить. Рыдает.

– Идемте к Гумилёву! – зовет Анна.

Надежда отказывается.

– Не могу! Разрыдаюсь при всех, придется объяснять. Такое не нужно говорить всем. И вы молчите!

Расходятся в разные стороны. Надежда в столовую, взять хоть немного еды для Блока, вдруг ему станет лучше и он сможет поесть. Анна к Гумилёву, узнать, отчего семинар не начинается, печатать ли объявление о переносе.

Странный человек у входа в гумилёвский предбанник. Совсем непоэтического вида. Скорее из тех, кто с прорицательницей в красной косынке приходит их проверять.

– Тоже к Николаю Степановичу? – спрашивает Анна у странного человека, перегородившего дверь.

Тот ни да, ни нет не отвечает. Делает шаг влево, пропускает ее.

Дверь захлопывается.

«Это западня!» – шепчет оказавшийся в предбаннике Вова Познер.