Кирилл смеется.

– Ты входное отверстие на убитом видела? Что оно со спины? Чуть на́искось, в бок. Стрелял, чтоб тебя не задеть. А не с живота, которым тебя этот гад давил.

Кирилл застрелил матроса, который пытался ее насиловать! Кирилл застрелил!!! Она ненавидела Кирилла. Ценила Николая. Николай застрелил Савву. И Антипа. Кирилл ее спас.

– Ехал мимо вашего имения и понял, что хочу тебя видеть.

– Меня?

– Тебя. Девочку с детского праздника. – Кивает в сторону другой комнаты, где фотография детского бала в рамочке висит на стене. – Ты такая взрослая тогда была! Меня, мальчишку, не видела в упор.

– Ты… помнил меня?

– Еще бы! Бежал как-то в декабре мимо клиники Отта, когда ты с новорождённой дочкой выходила… Это же Оля, если я в университете курс слушал?

– Маша! Это Маша.

– Ты красивая была тогда! Снег шел, медленный, блестевший на солнце. И ты вся в свете! Верхней дорогой ехал из Ялты, указатель на имение увидел, вспомнил разговоры отца в семнадцатом, что твой муж больше курс не читает, потому что с тобой и девочками уехал в Крым в имение тёщи. Подумал, вдруг ты там, и свернул.

Молчит. Закуривает.

Анна слова сказать не может. Кирилл помнил ее. Хотел видеть. Искал.

– Ты из-под этого бугая выбралась. Вся в крови. Рубашка разорвана, грудь видна. – Облизывает пересохшие губы. – Твой волк, которого я за пса принял, так зарычал. И потом… – Сам смущен, что такое вслух произносит. – Не ушел бы тогда, за себя не мог бы поручиться. Ты такая была… Всё встало, скрыть своего желания не получилось бы.

Своего желания. Желания. Желания… Она так ужасно его боялась! А он ее помнил с детства. И хотел… Господи, как стыдно это звучало прежде: «желание», «хотел», «хочет». И как сладко звучит теперь. Хотел… Хочет… Хочет. Кирилл ее хочет!

– Потом тебя вспоминал, когда мы из Крыма второй раз ушли. Там ли ты, жива ли? Или с врангелевцеми уехала? Распоряжение о размещении ОХРИСА в твоей усадьбе подготовил, чтобы ты, если не уехала, там могла остаться. Сам, как только смог, приехал. Ты вошла, и…

Вошла и испугалась насмерть.

– А Ростов? Тоже следил?

– Ростов – случайность. Почти случайность. Понял, что ты в бегах, не понял почему. Разослал разнарядку: женщина с двумя девочками. Пришел приказ мне возвращаться в Петроград. Можно было ехать через Киев или через Ростов. Через Киев ближе. Но чекисты со станции Симферополя телефонировали, что женщина с двумя девочками уехала на паровозе состава до Ростова-на-Дону. Не знал, ты это или нет, но поехал через Ростов. – Снова закуривает, подходит к окну. Отвернувшись, продолжает: – Положил тебя на полку в купе. Поезд задержал. Доктора нашел, из бактериологического института. Доктора привезли, он сказал, что уже поздно. Тебе не помочь. Но почувствовал пистолет у виска и ввел тебе вакцину. Сказал тебя не трогать: «Спасти может только чудо или молодой организм». Девочкам прививки сделал. – Так и говорит, не оборачиваясь. – Девочки хлеба поели и прямо с буханкой, зажатой с двух сторон, заснули на верхней полке. Что-то бормотали во сне. Ты даже не стонала. Колеса стучали. Мне казалось, что под этот стук из тебя уходит жизнь. Физически ощущал, как из тебя жизнь уходит – тук-тук, тук-тук, тук. Всё тише и тише. – Закашливается. Снова затягивается, продолжает: – Не знаю, что на меня нашло. Понял, что должен влить в тебя жизнь. Другого способа я не знал, знаешь – научи. Целовать тебя бесполезно было – что с раскаленной кочергой целоваться? Губы – прутья каминной решетки. Силы в тебя иначе вливал.

– Ты… ты меня… – не может выговорить Анна.

– Скажешь «насиловал» – нет! Насиловать, значит, силы отбирать, а я тебе свои отдавал. Отдавал и отдавал. Как мог. И с каждым толчком чувствовал, что ты оживаешь… Ты такая вкусная была, такая… Никогда таких вкусных не знал. И так пахла…

Бог мой! Анна вспыхивает от стыда! Как она могла пахнуть после стольких дней в скиту, кенассе, в кочегарке, на ростовском вокзале?

– …И пахла как девочка! Взрослые дамочки так не пахнут.

Из всего, что он говорит, разум Анны выделяет только одно: Кирилл знает, как пахнут разные дамочки, и девочки, и революционерки, – и с пожирающей изнутри ревностью пытается понять, сколько их у него было? И какая она в этой череде. Он знает всё. Она не знает ничего. Кроме того, что не может без него дышать. Она не понимает, как дышать без него. А он…

Ночью счастье такой силы, что нет сил его в себе удерживать. Оно выливается, выплескивается через край.

Но ночь прошла, и Кирилла нет. Он, хлопнув дверью, уходит. Вернется поздно, уйдет к себе, на нее не глядя. Придет она сама, ляжет рядом на его узкую кровать, он повернется. А иной раз и не повернется, спит уже.

Что не так? Бережет ее? Она всё же замужняя женщина, мать. Но она забыла уже про мужа. Она и про Машу почти забыла. Страшно самой себе в этом признаться, но почти забыла. Эти ночи смешали все.

То рай, то ад. То в пропасть, то ввысь.

Не может понять, как любить человека, не принимая его взгляды? Как с ее ощущением мира прощать истовую революционность Кирилла? Она не понимает, не принимает его идею, его власть. Но каждый раз, когда он уходит, хочется плакать. И винить себя. За всё. Что изменила мужу, который непонятно где. Что спит с комиссаром. И что – самое постыдное – нужна ему меньше, чем вся его революция. И меньше, чем он ей.

А потом он возвращается и возможным кажется всё! Всё! Даже совершенно невозможное вчера!

Жить.

Вне режимов и властей. Просто жить.

И быть счастливой.

И растить детей.

И родить детей новых.

И, вопреки границам и запретам, найти потерянных.

И эту чудовищную дилемму не решить – она жена, она венчана. Значит, по людскому закону и по Божьему, она грешит. Она знает это. Знает. Но не хочет знать. И чувствует, что есть закон выше людского, и даже выше Божьего в его поповском варианте.

Как быть, если за тридцать лет своей жизни она никогда прежде не чувствовала подобного. Полета и падения в бездну. Одновременно. Вверх – к звёздам, к счастью, на такой волне, что не доводилось прежде подобную мощь на себе ощутить. Дальше… миг. Звонок телефона в прихожей, и он уже не с ней. Его вызывают. Дела? Другие женщины? Пистолет