у нее дрожали, голова тряслась, бабушка не спеша, обстоятельно переставляла по очереди ноги, и они тоже дрожали. В углу горел ночник, в остальных помещениях было темно. Я сделал несколько шагов и открыл дверь в коридор. За ним находилась ванная.

– Ну вот, почти пришли, – сказал я.

Бабушка переставила дрожащую ногу. И тут по ноге ее потекла моча и с плеском заструилась на пол. Бабушка замерла. Наклонившись вперед, она неподвижно стояла, пока моча выливалась из нее, и я подумал, что она похожа на животное. Я перехватил ее взгляд, в нем сквозило страдание.

– Ничего страшного, бабушка, – попытался я ее успокоить, – бывает. Ничего страшного. Постой тут, я сбегаю за Хьяртаном.

Я выскочил из дома, два раза позвонил в дом Хьяртана, распахнул дверь и позвал его. Хьяртан выбежал через несколько секунд, уже приготовившись к худшему.

– Надо, чтоб ты бабушке помог, – сказал я, – ничего страшного. Ей просто надо в туалет.

Он ничего не сказал, молча проследовал за мной, взял бабушку под руки, уверенно отвел ее в ванную и прикрыл дверь. Я налил в ведро воды, намочил тряпку и вытер пол.

В Берген я вернулся, заработав достаточно денег, чтобы хватило до конца семестра. О пережитом я никому не рассказывал, скользнув обратно в безрадостное бергенское существование; я запер эти воспоминания на замок, как и все остальные, несовместимые с моей жизнью здесь или не имеющие к ней отношения. Это ощущение стало особенно сильным после того, как я запустил в Ингве стаканом: соединить того, кем я предстал тогда, того, кому вздумалось покалечить, уничтожить, а главное, ослепить собственного брата, с тем, кем я становился в Сёрбёвоге или рядом с мамой, которая ни о чем не знала, было невозможно. Я думал лишь об этом, оно обрело такую силу, что затянуло мои мысли в такое место внутри меня самого, о котором я и не подозревал. Если я мог швырнуть стакан в лицо Ингве, на что еще я способен? Во мне существует нечто мне неподконтрольное, и это ужасно: если я не могу положиться на себя самого, то на кого мне тогда вообще полагаться?

Поговорить об этом мне тоже было не с кем. В тот вечер у Ингве, поняв, что натворил, я плакал и просил прощения, настолько потерянный, что не мог даже пойти домой, у него и заночевал, на диване в гостиной, а все остальные бродили вокруг, не зная, что со мной делать и как ко мне относиться. Одного из них я прежде не видел, он вошел в гостиную, когда я, понурив голову, сидел на диване. Это, значит, ты Карл Уве, сказал он, ты над Мортеном живешь, да? Да, ответил я. Я к тебе как-нибудь зайду, сказал он, у меня квартира как раз напротив вас. Я поднял глаза и взглянул на него. Он улыбнулся так, что физиономия едва не треснула. Меня зовут Гейр, представился он.

Спустя два дня он постучал ко мне в дверь. Я сидел за столом, писал, крикнул, чтобы входили, думал, что это Мортен, потому что уличного звонка я не слышал.

– Пишешь? – спросил он. – Отвлекаю?

– Нет-нет, входи, ты не мешаешь, – сказал я.

Он уселся, мы осторожно обсудили общих знакомых, и выяснилось, что мы с ним ровесники, что он с Хисёйи и учился в гимназии со многими моими одноклассниками из средней школы, которых я с тех пор и не видел. В свое время он поступил в военное училище, но бросил, переехал в Берген и начал изучать социальную антропологию. Сперва он говорил лишь о том, насколько ему повезло и как в Бергене хорошо. У него есть собственные деньги, собственное жилье, а в университете пруд пруди девчонок – бывает ли лучше?

Нет, ответил я, наверное, не бывает.

Он рассмеялся и сказал, что таких мрачных типов, как я, еще не видал. Вылитый Иов, только переехавший в Берген! Да ладно тебе, пошли пройдемся, хоть развеешься!

Почему бы и нет, согласился я, и мы отправились в центр. Зайдя в «Фектерлофтет», мы подошли к бару, взяли графин белого вина, и смущение, которое я всегда испытывал в компании незнакомых, мысль о том, что я скучный и неинтересный, что им хочется побыстрее избавиться от меня, исчезли. В Гейре было нечто, вызывающее доверие. Ни с кем из моих бергенских знакомых, даже с Ингве, я не говорил о том, что обсуждал в тот вечер с Гейром. Все самое сокровенное и страстное полагается носить в себе, им, вероятно, возможно, поделятся с любимой, и то не факт, но его уж точно не вываливают спьяну в кабаке, этим ты только испортишь вечер и смутишь окружающих. Потому что люди идут веселиться, смеяться, рассказывать что-нибудь интересное, спорить до хрипоты, но только о вещах, находящихся вне собственной сокровенной жизни, вещах, равно доступных всем, тех, которыми можно делиться. Говорить о музыкальных группах, фильмах, книгах, других студентах, преподавателях, девушках, о всяких случаях, переложенных в байки или анекдоты. А в тот вечер ничего подобного не было. Я рассказал, как провел год в Северной Норвегии, как слегка влюбился в тринадцатилетнюю девочку и как чуть не трахнулся с другой, как влюбился по уши в шестнадцатилетнюю и как у нас с ней почти завязался роман, как я пил там до потери разума и как продолжил это здесь, не понарошку, не чтобы повыделываться, а по-настоящему, и как боюсь чего-нибудь натворить. Если я даже собственного брата пытался искалечить, я на все способен. А попадись мне тогда под руку нож – я что, прирезал бы его? Я рассказал и о бабушке, о достоинстве, которое она сумела сохранить, даже став заложницей своей беспомощности. Больше всего я говорил про Ингвиль. Я рассказал о наших встречах, о том, какая она чудесная и как я с самого начала совершал ошибку за ошибкой. Я сравнил себя с лейтенантом Гланом, заявил, что тоже готов выстрелить себе в ногу ради того, чтобы она хоть раз на меня взглянула и, возможно, подумала обо мне. Да, кстати, у меня шрам на ноге, я поставил ногу на перекладину барного стула, вот, гляди, это у меня с того раза, когда я перед Ханне пнул ногой петарду. Ханне – это кто, спросил он. Девушка, в которую я был влюблен, ответил я. Как, еще одна, рассмеялся он. Рассказы Гейра о себе не просто отличались от моих – он оказался полной моей противоположностью.

По его словам, он милитарист, обожал уклад жизни в военном училище, сигнал побудки по утрам, запах кожи и оружейной смазки, униформу, автоматы и дисциплину, он мечтал