сходство с дружбой Леверкюна и Цейтблома из «Доктора Фаустуса»: Эспен художник, корпящий в студенческой келье над своими апокрифическими книгами, поэт, гений, я – обычный человек, случайно затесавшийся к нему в друзья, который наблюдает за его работой и которому хватает ума понять, насколько она необыкновенна и то, что ему самому никогда не хватит таланта сотворить что-то сопоставимое. Я мог писать о литературе подобно тому, как Цейтблом писал о музыке, сам ее не создавая. Но поделись я своими умозаключениями с Эспеном – и он принялся бы горячо возражать, он таким себя не считал, это я знал, и все же разница между нами была огромна, он, как нечто само собой разумеющееся, читал Экелёфа, Целана, Ахматову, Монтале, Эшбери, Мандельштама – поэтов, мне едва известных, и при этом в его интересе к книгам не было ни капли позерства, присущего, к сожалению, мне, я размахивал именами писателей, как средневековые рыцари махали флагами и вымпелами, а Эспен – нет, он был настоящим.

С осени 1989-го по весну 1990-го мы с ним вместе изучали литературоведение. Поначалу никого на курсе я не знал, да и знакомиться не стремился, я словно опять попал в гимназию, сидел один в столовой, пил кофе и изображал, будто что-то читаю, на переменах курил возле аудиторий, после обеда шел в читальный зал и оставался там до позднего вечера, все это время ощущая в теле замедленную панику, я бродил, приоткрыв рот и делая вид, будто все идет как надо. Иногда вечером, убрав книги, я шел к Ингве, – теперь они с Асбьорном жили на улице Ханс-Танкс-Гате, за факультетом естественных наук, – и смотрел с ними телевизор или просто пил кофе. Сам я снял комнату в том же доме, где прежде снимал Ингве, такую большую я с трудом мог себе позволить и тем не менее рискнул: к концу семестра, потратив стипендию, я просто пойду и подзаработаю. Когда годом ранее, еще учась в Академии писательского мастерства, я оказался весной на мели, то поехал в Сёрбёвог и несколько недель работал там на Хьяртана. Я красил стену амбара, а Хьяртан стоял возле стремянки, смотрел на меня и приговаривал, что нет ничего приятнее, чем когда на тебя работают другие. Он вывозил на тракторе навоз и сваливал большими кучами на поле, а я раскидывал их вилами. Работа была тяжелая, так что к вечеру, когда я ложился спать, руки и плечи болели, но труд приносил удовлетворение своей физической ощутимостью, втыкать три зубца в навоз, местами засохший, местами влажный, чуть приподнимать и швырять в сторону было приятно, я отчетливо видел, как движется дело, как навоз, куча за кучей, исчезает, а ближе к вечеру я с удовольствием отставлял вилы и шел полдничать с бабушкой и дедушкой. Я просыпался в семь, завтракал, работал до двенадцати, обедал, работал до четырех, для меня это было очищение, епитимья, здесь не существовало мерзостей моей бергенской жизни, здесь я преображался, становился тем, за кем не водится ничего плохого. Я готовил еду, ходил с бабушкой по комнате, иногда растирал ей ноги, как мама и Хьяртан, развлекал разговорами дедушку, и когда Хьяртан около пяти вечера возвращался с работы, свободного времени у него, похоже, оказывалось больше, чем обычно. Бабушка была совсем плоха, и, когда я уходил работать, ее дрожь и судороги словно продолжали жить во мне, хотелось заглушить их, но это было не в моей власти. Разговаривать с ней не получалось, ее голос совсем ослабел, превратился почти в шепот, в котором отдельные слова стали неразличимы. Однажды вечером дедушка заговорил о Гамсуне, которого так любил, и бабушка что-то прошептала, я склонился к ней, силясь разобрать ее шепот, пока наконец до меня не дошло. Дуун! Улав Дуун, писатель. В другой раз после обеда я заметил, что ей неспокойно, что она пытается привлечь мое внимание, я подошел к ней и наклонился, и она, указав на дедушку, что-то прошептала, но я не разобрал: бабушка, повтори еще раз, попросил я, а то не слышно. Еще разок…

Мне почудилось, будто она говорит, что дедушка кого-то убил.

– Дедушка убил кого-то? – переспросил я.

И тут она засмеялась! Тихим, почти беззвучным смехом, однако грудь ее всколыхнулась, а глаза заблестели.

Значит, я все-таки не расслышал, подумал я и тоже засмеялся. Впрочем, вовсе не удивительно, что я ошибся, бабушка смотрела на мир сквозь параноидальную завесу, и если уж она назвала дедушку вором, то почему бы ей не сказать, что он кого-то убил?

Видеть ее смех было так чудесно! Ее дни состояли из сплошной рутины и страданий, так что больно было смотреть. Однажды ночью я проснулся от того, что дедушка зовет Хьяртана, я поспешил вниз, дедушка с бабушкой ждали в столовой, бабушка дрожала, лежа в кровати и вытаращив глаза, дедушка сидел рядом.

– Надо, чтобы Хьяртан довел ее до туалета, – сказал дедушка, – сбегай за ним.

– Давай я ее свожу, – предложил я.

Кажется, по ночам она спала в памперсе, однако от той части ухода за ней, которая была связана с интимным, с переодеванием, я старался уклоняться, мне это незачем знать, ведь я же ее внук, пускай этим занимаются дедушка или Хьяртан. Но теперь счел своим долгом предложить помощь.

Подведя одну ладонь ей под спину, другой я подхватил ее под руку и попытался приподнять. Тело ее напряглось, поэтому удалось мне это не сразу, но в конце концов я усадил ее на краешек кровати. Она что-то прошептала. Подбородок дрожал, однако голубые глаза смотрели на меня в упор. Я наклонился к ней.

– Хьяртан, – произнесла она.

– Я тебя провожу, – сказал я, – он пускай спит. А я так и так проснулся.

Я взял ее за руку и потянул, чтобы поставить на ноги. Но чересчур поторопился, а она была слишком скованна, поэтому снова упала на кровать. Я попробовал еще раз, медленнее, одной рукой подтянув к ней ходунки и глядя, как ее руки едва заметно дернулись в их сторону.

Наконец она ухватилась за них обеими руками и встала достаточно устойчиво, чтобы сделать шаг. На бабушке была тонкая белая ночная рубашка, из-под нее торчали голые локти и колени, серо-седые волосы разлохматились, мне не нравилось, что я ввязался в это, я чересчур с ней сблизился, это неправильно. Когда мы доберемся до ванной, мне придется усадить ее на унитаз и снять памперс. Нет, ох нет. Нет. Но мы уже шли туда, шаг за шагом бабушка перемещалась по дому, сперва по столовой, где они теперь спали, потом по гостиной, где стоял телевизор. Руки