Шрифт:
Закладка:
— А пьеса у вас есть?
— С пьесой написать — не фокус. Не-ет, вы по ариям, по дуэтам догадайтесь, кто мог такое петь, его характер, что ли, ну и вообще, в чем там дело, и напишите новую пьесу! А? Идет? И поставите, конечно, сами.
Мне эта идея пришлась по душе: и театр хороший, и люблю я работать с веселыми людьми, и в Ташкенте не буду безработным.
В Чкалове они высадились, а я поехал дальше.
Первое впечатление от Ташкента — рай земной. На улицах восточные красавицы, базар — декорация к феерии «Тысяча и одна ночь» кисти Федоровского или Петрицкого. Начальник милиции сказочно любезен:
— Город переполнен, но московские артисты — всегда желанные гости!
Ташкент если не стал опять «городом хлебным», то, во всяком случае, не голодал, и жить и работать там было даже слишком хорошо для тех дней.
И все же спокойно работать над опереттой мне не удалось. Пригласили в филармонию и предложили сделать концерт-спектакль с варшавским джазом, застрявшим в Ташкенте. Работы много: надо заказать для них русские песни, переводы польских, сцементировать все… Я отказался.
Звонок из управления по делам искусств. Просят зайти.
— Товарищ Алексеев, все вам здесь оказали полное гостеприимство: и гостиница, и милиция, и ташкентцы, неужто вы нам откажете в этой крайне необходимой нам работе? Ведь тридцать человек сидят без дела у филармонии на шее!
Аргументы убедительные, пришлось согласиться.
В Польше эстрадные музыканты не работали в постоянных оркестрах. Когда к дирижеру обращались с предложением играть — целый ли сезон или один день, на свадьбе, в ресторане, в концерте, — он обзванивал знакомых джазистов.
— Антек, естешь зайонтый, альбо ж не?
— Не.
— То бендешь грать!
И следовал адрес. И все. Контракт заключен. А серьезно работать, репетировать, разучивать — это было не в правилах и привычках.
Я знавал немало дивных польских музыкантов — тонких художников, благороднейших людей. Но эти… До и после репетиций они… торговали, менялись, обсуждали цены. Все шло в ход: золото в изделиях менялось на касторку в капсулах, местная сушеная дыня — на польские шкарпетки (носки). И хотя музыканты они были отличные, опытные, привыкли сыгрываться за одну репетицию, мне пришлось много воевать с ними…
Одновременно я писал комедию и к концу декабря уже отослал в театр два акта, а в начале февраля поехал в Чкалов с третьим.
После Ташкента, где в январе еще тепло, Чкалов показался мне неприветливым: бураны, холод, запустение…
Но зато в театре — настоящая полнокровная жизнь, в которую я немедленно включился. Когда читал Хайкину и Грикурову третий акт, они смеялись, но когда мы стали приблизительно распределять роли и я предложил, чтобы комика Рибопейро играл Михаил Антонович Ростовцев, я увидел растерянные лица.
— А что, не захочет?
— Нет, не то… Неловко ему предлагать…
— Плоха роль? Или слишком маленькая, незначительная?
— Да нет… Не в том дело… Роль интересная… Но неудобно.
А дело было вот в чем. В третьем акте моей пьесы появляется новый персонаж — взбалмошный старикашка; в результате сильного испуга он тут же на сцене теряет дар речи и начинает нечленораздельно бубнить. Один из присутствующих, «понимающий в медицине», утверждает, что излечить его можно только еще большим испугом, и он для проверки стреляет над самым ухом больного; старик сразу приходит в себя и начинает еще более властно и требовательно распоряжаться.
Мне казалось, что в этой роли Михаил Антонович Ростовцев, первоклассный опереточный комик, предельно смешной, но знающий меру в приемах буффонады, будет чувствовать себя как рыба в воде; во всяком случае, когда я писал пьесу, то все время представлял себе именно его в этой роли. И Хайкин и Грикуров были абсолютно согласны со мною, но…
— Что «но»?
И тут Грикуров, подбирая слова, стал объяснять мне:
— Понимаете, дело не в роли… но он сам…
— Ничего не понимаю!
— Неловко ему предлагать это играть, он обидится. Примет за намек… Неделикатно…
— Да зачем вы со мной-то намеками разговариваете? Что неделикатно? Объясните, наконец, что происходит, в чем дело?
— Видите ли, — открыл секрет общего смущения Борис Эммануилович, — в прошлом году Михаил Антонович упал с подножки трамвая, разбился и потом долго болел, точь-в-точь как ваш Рибопейро, — не говорил, а бубнил. Мы и теперь еще избегаем даже вспоминать про это, чтобы его не нервировать, а вы как будто с него писали. Теперь понимаете, что не только нельзя предложить ему играть, но даже читать такую пьесу в его присутствии неудобно.
— Ах ты, черт, — вырвалось у меня, — досадно… Переделывать?
— Да, придется переделать… А жаль, он замечательно сыграл бы.
Я схватил свою пьесу и пошел.
— Куда вы, Алексей Григорьевич? У нас есть бас, он прекрасно играет комические роли.
Я махнул рукой и ушел. А наутро попросил опять собраться для обсуждения. Посыпались вопросы: «Что, уже переделали?», «Так скоро?», «Без старика?».
— Ничего я не переделывал, но я нашел актера, который прекрасно сыграет Рибопейро.
— Кто? Кто такой?
— Неужто не догадываетесь?
Но тут распахнулась дверь, в кабинет ворвался Ростовцев и накинулся на Хайкина:
— Борис Эммануилович! Будьте добры, объясните мне, с каких пор в этом театре мои роли отдают певцам? А? Если комиков будут играть басы и тенора, так давайте я буду петь Альфреда в «Травиате»! Алеша мне прочитал пьесу и говорит, что вы хотите отдать кому-то Рибопейру! Моего Рибопейру! Что вы плечами пожимаете? Ты говорил, Алеша?
Все повернулись ко мне. А я, режиссер, не желающий вмешиваться в распорядки чужого театра, я, скромный автор, только пожелавший узнать мнение маститого актера о своей пьесе, пожал плечами.
— Я прочитал и сказал, а Михаил Антонович сказал, когда узнал, что вы сказали… (Тут я не выдержал тона и рассмеялся.) Короче говоря, позвольте, товарищи, вас познакомить — наш будущий Рибопейро!
Михаил Антонович церемонно раскланялся, а я укоризненно сказал:
— Где же вы, товарищи, видали-встречали такого актера, который отказался бы от хорошей роли, если даже в ней высмеивают его самого, его жену, детей, папу и маму?! Нет такого актера!
Но в «Тайне Канарского наследства» четыре комические роли, и все «полновесные», и остальных трех комиков прекрасно играли бас, баритон и тенор. А сколько талантливых людей было в хоре! Во втором действии толпа контрабандистов с детьми и женами жила бурной жизнью — это была не безликая масса и не выученные режиссером хористы, нет, по сцене ходили, работали, ссорились, кормили детишек, играли в карты, тачали сапоги мужчины и женщины, нищие, выброшенные из жизни, но жизнерадостные, задиристые, энергичные, защищающие право на хлеб
