Мекен-Тамур медленно сошел с коня, достал из-за голенища сапога нож и вонзил его под лопатку сыртана. Все было кончено. Старик помог беркуту вытащить когти из тела волка, опять надел на глаза птице колпачок. Только вздыбившиеся перья беркута долго подрагивали да на кончике его кривого клюва ветер трепал клочок дымчатой волчьей шерсти.

ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

Следующей осенью я должен был идти в школу. Об этом мне напоминали все чаще и чаще, и потому в течение зимы, я не пропустил ни одной охоты. Но отошла эта пора, осел и посерел снег, как-то вдруг, разом, вспучился на реке лед и сошел, растаял в потоках пузыристой вешней воды. И весной я часто бродил один по местам зимней охоты, каждый раз с таким чувством, словно было это в последний раз, словно я должен был уехать из этих мест и никогда больше не вернуться.

На противоположной стороне речки, вдоль обмытого берега парило пшеничное поле. В его крайних бороздах доцветали подснежники и вот-вот должны были вспыхнуть алые тюльпаны. В лугах уже паслись тонконогие, хрупкие жеребята. Они беспечно резвились на подсохших буграх, тянулись бархатными губами к земле и пробовали первую траву. Рядом с ними тихо бродили исхудавшие кобылицы. Они осторожно переставляли припухшие в суставах ноги, часто останавливались и подолгу стояли, смотрели потускневшими глазами куда-то далеко-далеко.

Незаметно наши бесхитростные игры мне наскучили, я потерял к ним прежний интерес. Передо мной неотступно маячил отцовский «зауэр», который теперь висел на стене стволами вверх и бесстрастно ждал своего хозяина. Отец целыми днями пропадал в поле и дома появлялся редко, и то на несколько часов. Мать с утра до ночи работала на табачных парниках. Из старших дома был только дед Бовдун. За последнюю зиму он порядком сдал, но за мной и братишками следил по-прежнему неотступно и зорко. И все же я выбрал момент стащить ружье, несколько патронов и уйти на охоту.

В тот день дед с раннего утра начал рьяно готовиться к своему любимому занятию — корчевке пней в саду. Он спешил, наверное, потому что хотел проверить себя, есть ли еще силы для настоящей мужской работы. Когда он подточил два кетменя, топор и собрался идти в сад, я разложил на кошме клочки шерсти, срезанные с козлов, рассыпал вокруг старые китайские монеты с четырехугольной дыркой посредине и сделал вид, что собираюсь мастерить новые лянги. Я знал, что дед следит за мной, и потому сопел от ложного усердия, громко сокрушался, если клок шерсти не входил в дырку монеты. Дед искоса поглядывал в мою сторону, наконец он поверил в то, что я действительно увлекся клочками шерсти, дырявыми монетами, и ушел к своим пням. А с братишками я разделался в два счета, это стоило мне двух старых лянг и одного асыка-битка. Неожиданно обзаведясь таким богатством, они сломя голову кинулись на улицу.

Из села я выбрался никем не замеченный, шмыгнул в тугаи и немедленно вскинул «зауэр» на плечо. Пират уже шарил по зарослям, повизгивая от нетерпения. Я шел берегом речки, пушистые метелки камыша трепетно подрагивали на ветру. То и дело мне мерещились взлетающие фазаны, утки, я вскидывал ружье, целился в камышовые метелки и с трудом сдерживал себя, чтобы не нажать курок. В те минуты я был уверен, что никому не будет спасения от «зауэра».

Наконец я подошел к тому месту, где зимой фазаны были всегда, называлось оно — сады Барата-ходжи. Действительно, тут был заброшенный сад, теперь он сплошь зарос лохом, диким урюком. Почти все яблони зачахли; как мистаны — сказочные старухи ведьмы — они тянули к небу сухие ветви-руки и, казалось, молились, просили что-то у солнца и ветра. Говорят, когда-то здесь росли цветы редкой красоты, а веснами крыши глинобитных домов, теперь развалившихся, сплошь покрывались яблоневыми лепестками. В этом саду раньше проходили свадьбы и пиры. Здесь благочестивый Барат-ходжа, совершивший хадж дважды, принимал гостей со своей древней родины — Кашгарии и Турфана, Кумула и Кучар. Там он был богат и известен, из Кашгарии караваны арбакешей Барата-ходжи ходили в Ташкент и Хиву… Но что-то заставило его перебраться сюда, в Баяндай. А теперь и здесь зачахло и истлело все, что принадлежало ходже, глинобитные строения давно сдались ветру, солнцу, а яблони тоже не могли устоять перед дикими деревьями и медленно умирали, роняя последний пустоцвет.

Я думал об этом, стоя посреди сада, и совсем забыл о существовании уток и фазанов. Из этого состояния меня вывел жалкий визг Пирата: наша смелая охотничья собака, не раз бывавшая в опасных передрягах, была чем-то напугана!.. Визг доносился примерно оттуда, где когда-то стояла водяная мельница. Там, на месте омута, была большая яма, заросшая полынью. Я замер, прислушиваясь к всхлипываниям Пирата, а визг быстро удалялся — Пират убегал!

Я подошел к развалинам мельницы, заглянул в яму и в ужасе отпрянул — на дне высохшего омута подрагивал, катался из стороны в сторону клубок змей!.. Гадюки шипели, высовывая черные раздвоенные языки, и шипение их было похоже на бренчание оборванной струны китайской янджины[27]. Я не помню, как сдернул с плеча «зауэр», направил стволы в яму и выстрелил два раза…

Тропинка была узка, и ветки больно хлестали по лицу. Я бежал, задыхаясь от страха, обронил ружье, патроны, потом кинул куда-то куртку и шапку.

В себя я пришел только на следующий день. Отец сидел рядом, дрожащей рукой он гладил мое лицо, руки.

— Что, что случилось, сынок? Тебя кто-то напугал?

— Змеи… Где змеи? — Я плохо понимал, что происходит со мной.

Отец сочувственно улыбнулся.

— Да что же они, знают твой адрес?

— Дед же говорил…

— Что он тебе говорил?

— Он сказал мне, что змеи обязательно находят своего врага и кусают его, пока он не умрет.

— Э-э-э, все это сказки, а мы с тобой настоящие охотники и знаем, что к чему. Значит, ты два раза в них бахнул?

— Два, но их там сотни!

— Пусть хоть тысячи, посуди сам: каждая дробина может убить несколько гадюк, а в каждом патроне — двести дробин. Вот и считай, сколько змей ты уничтожил.

Я все больше проникался спокойствием отца, но тут опять вспомнил истошный визг Пирата.

— А где Пират?.. — Я попытался встать, но отец удержал меня.

— Ты сейчас попей чайку и съешь мяса, мать вон приготовила. А потом уж мы найдем Пирата, — сказал отец, и в голосе его была беспомощность.

Пират домой