он удерживал Фильку от излишней болтливости. — Дальше-то вот как было дело, если начистоту… — Он собрался-таки с силой, чтобы поведать о беде. — Пригнали нас стадом в Буканку. Набили полную школу — стены трещат. Все едва на ногах стоят, со всех ручьями пот льет, а тут дышать нечем! Под утро давай все шуметь, ломиться в двери. Ну ладно, дождались, выгнали нас на площадь, выстроили в две шеренги. Тут офицерье и давай выхватывать нас, командиров, из строя. А всех нас, как ни говори, видно, и по военному обмундированию, и по сапогам, и по ремням. Ну, тут же все содрали с нас, оставили в одних подштанниках. А заодно — кого в ухо, кого в зубы, а кого пинком ниже живота. Одним словом, видим — с нас и начнут. И начали бы, да подбегает молоденький офицерик и кричит: «Этих приказано сначала на допрос! Давай гони!» Отогнали нас — восьмерых, кажись, если не отшибло память, — в сторону, усадили на землю, приставили часовых. А допрос-то, видать, пока некому делать. Окунев-то, видать, отсыпался после боя и выпивки. А у офицерья руки чешутся, души крови просят. И вот мы сидим, как окаменели. Ни рукой, ни ногой не можешь пошевелить — нет никаких сил! А сердце так и оглушает — в голове сплошной шум. Одни глаза живы. Глядим — выводят из каждого ряда по четыре человека, начиная с правого фланга, и тоже наголо раздевают. Окружили и погнали. Я и стрельбы-то не слыхал: опомнился — лежу на земле, а меня пинками катают…

Видя, что отец не может продолжать, Филька сказал:

— И опять давай выводить! Опять восемь человек!

— Я как раз на правом фланге стоял, — заговорил Ваньша Елисеев негромко и печально. — И все молил бога: «Пускай выведут меня, пускай тоже убьют!» Не дошла моя молитва…

— Да ты чо? В уме ли был? — поразился дедушка Харитон.

— В уме. Я не хотел живым оставаться. Без братки.

— Миновало, стало быть, слава богу!

— Гляжу я, по расчету выходит, что попадет под расстрел мой сосед, — продолжал Ваньша Елисеев. — С бородой уж дядя, в годах. Гляжу, а он весь трясется, шепчет: «Господи, детишки у меня, детишки!» Хотел я встать на его место, да унтер оттолкнул меня, сказал: «Дурак! Тебе повезло, ну и стой на месте! Ты по глупости попал, а он с умом!» Вот как миновало. Убивался тот дядя, даже идти своими ногами не мог…

— И сколько же разов выводили? — спросил дедушка Харитон.

— А я не помню, — ответил отец. — Сбился со счета.

— Шесть разов, — сообщил Филька.

— Господи боже! Стало быть, сорок восемь?

— Да, сорок восемь…

— Кого же из наших-то побили?

— Многих. Восьмерых, однако…

— Боже мой! Кого же?

— Моргунова Николая…

— Это Коляшу-то?

— Ланчевского Якова, Ветрякова Ивана…

— О беда-то! О беда!

— Бубенщикова Федора…

— Стой! Погоди! Не сразу…

Немного погодя, перечислив всех гуселетовцев, расстрелянных в Буканке, Филька добавил:

— И меня выводили. И уже раздели догола.

— Как же уцелел? — спросил дедушка Харитон.

— Вот меня-то воистину господь спас, хотя я и не молил его, признаться дак, — с привычной, всегда несколько развязной откровенностью ответил Филька. — А просто так, без всякой молитвы, взял да перекрестился три раза подряд. Потом гляжу, а откуда ни возьмись поп идет, кадилом машет, ладан пускает. Машет и громогласно так, смело так говорит белым гадам: «Образумьтесь, господа офицеры! Не проливайте лишней крови! Вам это, господа, зачтется на том свете!» Я не могу, знамо дело, все его церковные слова пересказать. «Лишняя кровь, — говорит, — отзовется лишней кровью, а всевышний — он против братоубийства». Тут белые гады замялись, не знают, как быть — отталкивать попа с кадилом или нет? А он перед ними стоит, машет. Гляжу опять же, подскакивают конные… Кто-то старший, однако…

— Да сам, видать, Окунев, — сказал отец.

— О чем он говорил там с офицеришками, мне не слыхать было, — продолжал Филька. — А только один вернулся к нам и орет во все горло: «Разойдись!» На том и закончилось смертоубийство. Всех отпустили по домам.

— Вот видишь, окстился, господь-то и помог! — Дедушка Харитон был доволен, что непутевый Филька, пусть и случайно, представил такое бесспорное доказательство всесильности и милости всевышнего. — А вы все ленитесь кстить свои лбы, — добавил он с укоризной.

— Хитрый он, этот Окунев, гадюка, — заговорил отец. — Да только грош цена его хитрости. Он, гадюка, сам приказал расстреливать, это уж точно, а потом, видишь ли, явился и сделал вид, будто все кровопролитие затеяно без его приказа! Увидел, что все село злобой дышит, и захотел показать себя перед народом добреньким, милостивым. Чтобы слава о нем пошла — только он, дескать, и спас людей от верной гибели. Такие гады всегда на других все сваливают. А потом и тех, кто их приказы выполнял, тоже лишают жизни.

— А вас-то допрашивал? — спросил дедушка.

— А чего ему нас допрашивать? — ответил отец. — Ему и так все известно. Все командиры — те же мужики, ну больше из солдат, только и всего. Он тут же ускакал куда-то, а офицеры давай нас пороть шомполами. Со злости. Вот, глядите, какие отметины! — Вся спина отца была в кровяных рубцах. — А потом подвели к куче одежды и говорят: «Берите по штанам и по рубахе». Искать свое не дали. Бери что попало. А кто будет чужое брать? С убитых-то? «Ну и черт с вами, — говорят, — ступайте нагишом!» Так мы и ушли.

— А пошто за озеро-то подались, в Шаравино?

— Все бросились куда глаза глядят, — ответил отец. — Кто в Бутырки, кто в степь. А я побежал к колодцу. Глотаю из бадьи, а тут подходит ко мне один беляк, из солдат, и тихонько говорит: «Не ходите дорогами — догонять будут, и домой не ходите — всех половят и прикончат!» Вон что, думаю, все-таки мало им нашей кровушки! Я скорее к озеру, а там вот ребята лодчонку отыскали. Вместе и ударились в Шаравино. А оттуда — бором, бором. Я с непривычки все ноги исколол и оббил о корни.

— Чего же сапогов-то не дали?

— Мне давали, а всем не было. Я и не взял.

— Надо домой, дядя Семен, — сказал Ваньша Елисеев. — Может, кто опередил нас и там уже все знают. Чего у нас в доме сейчас? И думать боязно.

— Погодите еще немного, вот солнце сядет, — посоветовал отец.

— Пока идем — сядет.

— Только осторожно, не показывайтесь никому на глаза. Я здесь заночую. Прибуду на зорьке. На кордон не заходите… — добавил он с намеком. — Да помаленьку собирайте тех, кто вернулся или только вернется. Как говорится, горе горюй, а дело делай. Может, завтра же