Шрифт:
Закладка:
Рассказ «Лампочка», о котором спрашиваете Вы, написан не мною, а моим сыном, Максимом, который был в Сибири в 18 году и сам видел эту лампочку в действии. Я подписал этот рассказ чорт знает зачем, м. б., потому, что, подписанный М. Пешковым, он не обратил бы внимания Ю. Стеклова, редактора «Известий». Рассказа этого ни у меня, ни у сына — нет. Вместо него я пришлю Вам что-нибудь другое, верьте, но — пришлю не скоро.
Не находите ли Вы нужным ввести в оргкомитет Союза писателей кого-нибудь поэнергичней от сибирской группы? Нам нужно устроить всесоюзный съезд литераторов, перезнакомиться, поговорить о многом. Вот—для писателей Ленинграда хотят строить «городок», — дело, конечно, доброе, но одной заплаты на все рубище — маловато, не так ли?
Крепко жму Вашу руку, желаю Вам бодрости духа. Журнал посылайте по итальянскому адресу. Статью Вашу прочитал, надеюсь — она не вызовет полемики, которая в данном случае была бы излишней.
1071
ИЗДАТЕЛЬСТВУ «ACADEMIA»
7 января 1933, Сорренто.
Против включения главы «С[ергей] Тургенев и Шарик» в новое издание романа «Мелкий бес» Сологуба я, конечно, ничего не имею. Однако мне кажется, что «сказку» «Смертяшкин» обязательно следовало бы включить целиком в статью Дымшица. В «сказке» не пародируются стихи Сологуба, но есть пародия на стихи З. Гиппиус «О, ночному часу не верьте!». Вероятно, когда я писал Смертяшкина, то «в числе драки» имел в виду и пессимизм Сологуба. Не отрицаю, что издание Чеботаревской книги только положительных рецензий о Ф[едоре] К[узьмиче] очень развеселило меня.
Считаю нужным сообщить, что до получения от Вас статьи Дымшица я не знал о главе «Тургенев и Шарик». «Речь» в те годы не читал, и никто не говорил мне, что Сологуб в лице Шарика изобразил меня.
Лично с Сологубом я познакомился в 14-м году, а до этого времени он присылал мне оттиски «Мелкого беса» — кажется, из «Вопросов жизни», причем — первый оттиск с надписью, весьма лестной для меня. В 11 или 12 г. он прислал мне очень странное письмо с жалобой на Редько, критика «Рус[ского] богатства», который уличал его в текстуальных заимствованиях из романа Виктора де-ла-Соссей «Королева Ортруда», если не ошибаюсь. На это письмо я не ответил и вообще писал ему только один раз по поводу «инцидента», рассказанного в статье Дымшица.
1072
К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
10 января 1933, Сорренто.
Дорогой Константин Сергеевич!
Вы — признанный великий реформатор театрального искусства.
Вы и В. И. Немирович-Данченко создали образцовый театр, одно из крупнейших достижений русской художественной культуры; благотворное влияние Вашего театра явно и признано во всем мире. Это — огромная и неоспоримая заслуга, она всем известна, и, может быть, мне не нужно было упоминать о ней.
Но есть в деятельности Вашей скрытая где-то за кулисами еще работа, особенно глубоко ценимая мною и восхищающая меня: какой Вы чуткий и великий мастер в деле открытия талантов, какой искуснейший ювелир в деле воспитания и обработки их!
Вы создали солиднейшую армию удивительно талантливых работников сцены, многие из них, идя Вашим путем, тоже стали учителями сценического искусства, воспитали и непрерывно воспитывают новые группы отличных деятелей сцены. Вот работа Ваша, культурное значение которой как будто еще недооценено. И если Вы нуждаетесь в благодарности Союза Советов, так она должна быть воздана Вам прежде всего за эту Вашу невидимую и, конечно, труднейшую работу создания лучших в мире артистов театрального искусства. Работой этой Вы, прекрасный и тонкий артист, доказали еще раз, как богата и неистощима творческая энергия нашей страны.
В одной из моих статей я назвал Страну Советов — счастливой. Немедленно кто-то из корреспондентов заметил мне, что я — «обмолвился». Нет, я не обмолвился. Счастье начинается с ненависти к несчастью, с физиологической брезгливости ко всему, что искажает, уродует человека, с внутреннего органического отталкивания от всего, что ноет, стонет, вздыхает о дешевеньком благополучии, все более разрушаемом бурею истории.
Мы, Константин Сергеевич, живем именно в счастливой стране, где быстро создаются все условия, необходимые для всяческого материального и духовного ее обогащения, — условия для свободного развития сил, способностей, талантов ее народа.
Не чувствуют счастья жить и работать в этой стране только те люди, нищие духом, которые видят одни трудности ее роста и которые готовы продать душу свою за чечевичную похлебку мещанского, смиренного благополучия.
Вы, дорогой Константин Сергеевич, удивительно много сделали и еще не мало сделаете в своей области для счастья нашего народа, для роста его духовной красоты и силы. Почтительно кланяюсь Вам, красавец-человек, великий артист и могучий работник, воспитатель артистов.
Сердечно обнимаю.
10. I. 33.
1073
И. А. ГРУЗДЕВУ
16 января 1933, Сорренто.
Дорогой Илья Александрович —
значит — так: статьи не включаются в собрание сочинений, выходят отдельной книгой, а, может быть, лучше б и совсем не выходили, ибо, считая себя очень плохим учителем, действуя по пословице «На безрыбье и рак — рыба, на безлюдье и Фома—дворянин», статьям этим я не придаю значения. Во всяком случае Вы не присылайте их мне, а если уж издание это признается полезным — отберите сами что поинтереснее.
О том, что Вы работаете над большой книгой по истории литературы 80–90—900 годов — слышал и горячо желаю Вам успеха. Хорошо бы достать дневники Л. Андреева и порыться в архиве Гарина-Михайловского. Впрочем, Вы сами знаете, где что искать.
Книги, посланные Вами, еще не получил.
Манделькерн, о коем писал Чайковский, — шпион русского посольства, как утверждали литераторы Лерон Скотт, автор «Секретаря профсоюза», Пуль и др. М. б., он не был шпионом, но жуликом — был.
В 3-м или 4-м году, будучи в России, он уговорил наших живописцев и скульпторов устроить выставку в Нью-Йорке, и, если я не ошибаюсь, все картины, посланные на эту выставку, — пропали. Пропала, кажется, большая работа Ильи Гинцбурга — Лев Толстой в кресле. Меня Манделькерн тоже обжулил, возбудив к себе мое доверие рассказами о том, как эсеры вели себя в скандале,
